Виктория Косфорд - Amore & Amaretti
Через комнату сидит Донателла; она привела с собой подругу. Обе слишком вызывающе одеты и слишком громко смеются, но сегодня я даже рядом с ними чувствую себя красоткой: у меня новая стрижка — каре, и я осветлила волосы у хорошего парикмахера из Перуджи; лишние килограммы замаскированы модным черным брючным костюмом, а на губах — красная помада. Мой последний вечер прекрасен; превосходная еда и вино в изобилии, все в хорошем настроении, а по возвращении в «Ла Кантинетту», где я укладываюсь спать, меня ждет дополнительный приз: стук в дверь. На пороге Альваро, которому каким-то образом удалось избавиться от Риты, — Альваро, который предпочел Рите меня. Я тут же забываю о всех темных мыслях, что терзали меня прошлую неделю.
Наутро я еду в поезде Флоренция — Рим; в купе больше никого нет, и за окном проносятся освещенные солнцем поля и Флоренция. Вспоминаю проводы. Синий автобус остановился у входа в «Ла Кантинетту», и я неуклюже затащила на борт свой чемодан и отыскала место у окна. Все выстроились в шеренгу и машут мне на прощание: два бывших любовника и один нынешний. При взгляде на них я чувствовала себя хитрой озорницей, и мне хотелось закричать: ах, если бы вы знали, — но я лишь махала и махала им рукой, пока они не скрылись из виду.
В коридоре квартиры Мари-Клер в квартале Трастевере стоят частично отреставрированные картины с изображением мрачных, символичных религиозных сцен. Последний раз я видела Мари-Клер два года назад, перед открытием «Ла Кантинетты»: тогда она с двумя детьми приезжала к их отцу. Теперь она напоминает им, кто я такая. Я снова поражена тем, как ее сын похож на Джанфранко, как красива ее дочь, но главное потрясение — сама Мари-Клер. Она одета безупречно, она — роскошный реставратор, которой легко (так кажется со стороны) удается совмещать насыщенную карьеру с воспитанием детей. Она колесит по улицам Рима, постоянно ужинает в ресторанах с бойфрендами, регулярно сменяющими друг друга.
Мари-Клер ведет меня в небольшую остерию, где мы выбираем из огромного изобилия антипасти. Я обращаю внимание на то, как мало и медленно она ест, почти только одни овощи и салаты, и как я одна опустошаю хлебную корзину. Каждой клеточкой своего существа я мечтаю быть такой, как Мари-Клер; я рассказываю ей истории из жизни «Ла Кантинетты», и мы беспощадно смеемся над Чинцией, Игнацио и истериками Джанфранко. Мне даже удалось изобразить кошмарную заварушку с Вито в виде забавного анекдота. Мы много пьем и заводим разговоры о любви, сексе, лишнем весе, наших мечтах и страхах. Когда Мари-Клер спрашивает, почему я всегда толстею, когда приезжаю в Италию, я признаюсь, что мне скучно, я одинока и страдаю от неуверенности в себе, поэтому мне и нужно чем-то заполнить этот бездонный пустой колодец. Я понимаю, что это жалкое объяснение и на самом деле мне не хватает дисциплины, решимости и внутренней силы; вот посмотрите на Мари-Клер — ее жизнь полна трудностей, она одна воспитывает двоих маленьких детей, ее брак закончился крахом, и она сама наверняка тоже чувствует опустошенность, но это не мешает ей добиваться успеха благодаря трудолюбию и самоотречению. Может, в этом и секрет? А я просто обжора?
Компания Мари-Клер так благотворно действует на меня, что я становлюсь похожа на себя прежнюю — веселую, беззаботную, — и три с половиной месяца в Спедалуццо уже вспоминаются с нежностью. Период тоски и сомнений забывается, и остается лишь ощущение, что все меня любят, что спустя годы я нашла в Италии свой маленький уголок. И хотя она по-прежнему продолжает влиять на меня, менять меня, бросать мне вызов, раздражать, но и бесконечно обогащать мою жизнь, я чувствую, что готова вернуться домой.
Я дома, вернулась в свою квартиру и снова ищу работу, но на этот раз мне везет. У меня появляется поклонница, владелица большого гастрономического бутика, которая так хочет, чтобы я работала на нее, что готова платить за ежедневное такси от моего дома до Серкулар-Ки, где я сажусь на паром и пересекаю сверкающий утренний залив. Я с удовольствием тружусь на крошечной кухне кулинарной лавки с несколькими женщинами, которые становятся моими подругами, а по вечерам возвращаюсь к своей одинокой жизни и неизбежной необходимости выходить в свет. Званые ужины и диеты, рестораны и спортзал… Женщина средних лет с высшим филологическим образованием, которая шинкует перец, чтобы заработать на жизнь.
Но потом случаются две вещи. Во-первых, моя старая подруга покупает кафе и переманивает меня из лавки к себе, работать шеф-поваром. Проходят три насыщенных года, и вдруг на горизонте вырисовывается мой давнишний приятель Уильям. Он переехал на побережье и купил дом там, где я никогда не бывала, а теперь хочет, чтобы и я переехала туда.
— Тебе здесь понравится, Виктория, — твердит он мне каждый вечер. — Тут полно таких же, как мы, старых и одиноких.
И я переезжаю — это и есть второе — и вскоре знакомлюсь с его молодым кузеном, прекрасным художником, и влюбляюсь в него.
Я провожу еще два года, нарезая перец в разных кафе и закусочных, прежде чем наконец понимаю, что в Австралии мне никогда не стать блестящим шеф-поваром, несмотря на то, что итальянская еда, которую я готовлю, всем нравится, и несмотря на то, что мой курс итальянской кулинарии пользуется большой популярностью. И вот, когда в местной газете возникает вакансия менеджера по продажам рекламных площадей, я с радостью хватаюсь за нее — и меня берут. А вскоре после этого предлагают вести еженедельную гастрономическую рубрику. Жизнь наконец-то налаживается.
Книга четвертая
2004 год
Сан-Кашьяно, Флоренция, Спедалуццо, Перуджа
Вдоль стены коридора холостяцкой квартиры Джанфранко в Сан-Кашьяно выстроился аккуратный ряд модных ботинок — по большей части с острыми носами. Это первое, что я вижу, переступив порог, хотя знакомая смесь ароматов: только что сваренный кофе, бытовая химия и легкий запах сырости — уже пробудила меня от заторможенности после долгого перелета. О, эти итальянские квартиры: деревянные ставни, прохладная мраморная лестница, симпатичные маленькие натюрморты из горшечных цветов и подставок для зонтов у каждой двери, за которой открываются невообразимые просторы. Я снова вдыхаю знакомую обстановку, поставив на пол чемодан и сумку, а Джанфранко уже улетел в спартанскую кухню и ставит кофе, протягивает мне ледяной чай с персиковым ароматом и решает, кто где будет спать. За моей спиной Уильям — он вернулся в Италию тридцать лет спустя, а я — всего лишь спустя девять лет, которые кажутся неделями по сравнению с тридцатью, да в общем-то так и есть.
Несколько часов назад в римском аэропорту нас встретила Чинция. Она настояла на том, чтобы приехать из самого Спедалуццо, пусть даже ради этого пришлось бы мимоходом пересечься с Джанфранко, чтобы передать нас ему. Ее новый джип несет нас из Рима по автостраде со скоростью 140 километров в час, и почти все это время она говорит по мобильнику; радио ревет. Вот мы уже в Лацио и едем по Умбрии, затем начинаются знакомые тосканские пейзажи; Чинция посвящает нас в подробности своей с Джанфранко саги. Она вышвырнула его два года назад, измученная его изменами и невозможным характером. Теперь она живет только ради сына, Тониньо, которому девять лет. Джанфранко его почти не видит. «У него нет отца», — мрачно заявляет Чинция. Она рассказывает, что Джанфранко совсем не присылает им денег и никак не помогает, а она ведет занятую и веселую жизнь, в одиночку заправляя «Ла Кантинеттой», где теперь работают только женщины. («Ни одного мужчины!» — торжествует она.) Дела идут хорошо, и она счастлива. Бросила курить и располнела; белые брюки туго обтягивают ее бедра, она в туфлях на высоких каблуках, но в целом девять лет ее ничуть не изменили.
Ее постоянные телефонные разговоры меня заинтриговали, но стараюсь не вмешиваться. Расспрашиваю о наших общих знакомых, и оказывается, она почти с ними не общается. «Я — суперженщина», — заявляет она несколько раз; ей удается и воспитывать ребенка в одиночку, и быть хозяйкой ресторана. Я уже устала ее хвалить, выражать восхищение и сочувствие и объясняю свою усталость долгим перелетом. За эти годы я успела полюбить Чинцию и не могу позволить ее обиде на Джанфранко — моего хозяина, учителя, дорогого друга и бывшего возлюбленного — настроить себя против нее. На обочине у развязки она останавливается. В некотором отдалении вижу Джанфранко; тот курит сигарету, выпуская дым из открытой дверцы машины. Даже не глядя в его сторону, Чинция выпускает нас, протягивает нам наши сумки, крепко обнимает и, взвизгнув тормозами, уносится прочь. Джанфранко душит нас в объятиях и везет к себе.
Он ничуть не изменился. Немного располнел, немного поседел, но в остальном такой же, как девять лет назад. Он пытается вести разговор с Уильямом на смеси ломаного английского и итальянского, а я с облегчением встаю под душ, который нужно держать в руке, чтобы помыться, и устраиваю потоп в ванной, с недосыпа неуклюже пытаясь смыть с себя следы двадцатичетырехчасового перелета. Аромат жидкого мыла, образующего густую пену, — забытый, до боли знакомый запах моих прошлых итальянских жизней. Этот запах пробуждает во мне то, что годами было упрятано под замок.
