Венсан Равалек - Ностальгия по черной магии
Пока он шепотом излагал все это, я рассматривал вены на его багровом лице, они проступали под кожей, слегка прозрачной, такой рисуют кожу мясников, нос у него был весь в прожилках, наверняка он пил горькую или по крайней мере выпивал, волосы с проседью и густые кустистые брови, из ушей тоже торчали волосы, и эта деталь придавала его речам комический или, во всяком случае, трогательный оттенок. Картина была четкой и абсолютно плоской, банальной, объективная реальность, наблюдаемая без всяких искажений, что примешиваются обычно к нашему взгляду, бесконечно дробясь, словно те поэмы в прозе, где реальность, предстающая со множества точек зрения, разобранная и исчерпанная до конца в каждом своем аспекте, приобретает тем более тревожный и пугающий вид, что вначале она кажется простой и очевидной и в ней нет никаких тайн.
Небо и земля связаны между собою не только через дождь, тучи или ветер, существует еще странная материя, некая неясная, незримая субстанция, подобная пыли, она есть повсюду, но ее нельзя увидеть невооруженным глазом, и колдуны отчасти заключают в себе этот прозрачный песок.
Один из моих новых товарищей громко откашлялся, старец продолжал свои нудные объяснения, и я ощутил физическую потребность стать частью этой неощутимой вибрации, этой соли, приправы, дававшей жизнь и силу большинству стихий.
Я выжил там, где не смог бы выжить никто.
И этот крестный путь подчинялся определенной потребности и был организован по строгим правилам.
Мое самосознание то внезапно расплывалось, то становилось невероятно сложным, то, наоборот, совершенно однообразным, почти как у камня.
Больше я ничего не слышал, в тех частях моего разума, какие еще не отключились, плавали разноцветные облака.
– Не спи, – говорил старик, – не спи, слушай!
И он сильно шлепнул меня ладонью между лопатками.
Мой внутренний взор снова обрел какую-то особенную зоркость; деревянные перекрытия, четкие контуры балок, текстура стен с торчащей из щелей соломой и камни, покрытые надписями, некоторые насчитывали много веков – Франциск Бонифаций, 1680, Марк-Анж, 1961, - все это рисовалось в удивительном блистающем ореоле, словно чья-то гигантская рука драила их, пока не устала. Смотри, не засыпай, смотри. Старик взял меня за подбородок и запрокинул мне голову, – похоже, один из участников нашего собрания незаметно для меня взобрался на сходящиеся балки конька, – смотри, смотри хорошенько; я увидел свисавшую веревку со скользящей петлей, – смотри, смотри хорошенько, – человек прыгнул вниз, в пустоту, с поразительной ловкостью сумел подцепить головой петлю, от веса его падающего тела удавка внезапно натянулась, на редкость грациозно придушив его, позвонки от удара страшно хрустнули, отчетливо и безвозвратно, будто рассохшееся бревно, я почувствовал, как к горлу подкатил ледяной комок, жидкая цепенящая струя, выпученные глаза повешенного уставились на меня, словно два улыбающихся и светящихся бильярдных щара; какое-то время – мне оно показалось бесконечным – стояла полная тишина, потом старик сказал: ладно, на сегодня хватит, скользящий узел развязался легко, как веревка у фокусника, и повешенный упал на землю, прямо на ноги, скроив восхищенной публике гримасу и слегка поклонившись в благодарность за внимание.
Затем, я помню, меня отвели в большую комнату с огромной царской кроватью под балдахином, кругом было множество картин, охотничьих трофеев и прочего, целая свалка, от пластинок рэпа до телевизора и видеокассет, посередине восседал Обсул, явно под кайфом, к тому же у кровати лежали шприцы; старец сказал, да, это именно тот, кого мы ждали, он не солгал, скоро он тебе это докажет, теперь у тебя есть художник. Колосс встал и заключил меня в объятия, я думал, он меня придушит, он бормотал, я рад, что ты здесь, ты был последним недостающим элементом, но тут мне удалось высвободиться, и мы со стариком, миновав лабиринт этажей, лестниц, комнат и коридорчиков, добрались до помещения, где я наконец смог рухнуть на кровать и проспать до утра.
В последующие дни я узнал много нового о Шамборе, как сложилось теперешнее здешнее общество, кто были люди, оказавшиеся в замке, и почему Обсул захватил власть; колдуны пришли позже, кроме одного, Жан-Жиля, он уже обитал здесь, служил до катастрофы экскурсоводом. Обсул явился из Орлеана, или Туниса, или еще какой восточной страны, а может, был выходцем из цыган, своего происхождения он никому не раскрывал. Он укрылся в Шамборе после того, как большинство местных жителей погибло при взрыве атомной станции, в два счета занял весь замок, обложил поборами окрестности и, в сговоре с местными охотниками (восстановив их полувоенные прерогативы, разрешив охотиться на кабана и оленя по всему домену) и с шайками, явившимися из крупных городов, теми, кто сумел сюда дотащиться, ввел свои законы. Он провозгласил себя королем, и люди признали его таковым, радуясь, несмотря на варварство его правления, что обрели хотя бы пародию на общественное устройство.
В границах домена сложилась необычайно строгая иерархия, на подступах, там, где располагался лагерь, кучковались пришлые шайки – те, кто не состоял с Обсулом в близком родстве или в особой дружбе; несколько сохранившихся домов деревни были распределены между охотниками и ее прежними обитателями, в первой ограде замка, там, где прежде, наверно, продавали открытки и путеводители для туристов, находилось помещение для слуг и личной гвардии, наконец, в самом замке, в святая святых, обитал двор, сливки соратников, друзей, доверенных лиц и важных новичков, включенных в королевскую структуру управления; я, как новый художник королевства, естественно, имел право на обхождение по высшему разряду, на резиденцию, и не маленькую, в непосредственной близости к королю.
Мне подобрали помещение в крыле, расположенном над тем, что прежде было часовней, а одна из главных галерей могла служить мне и мастерской, и, при случае, выставочным залом, краски и кисти явились словно из-под земли, мне оставалось только приняться за работу, я снова стоял за мольбертом и, слегка обалдевший, набрасывал на холсте эскизы к картинам Обсул на охоте, Обсул на троне, Возвращение Обсула в Шамбор, передо мной снова было Великое Делание, о котором я всегда мечтал.
Я изменился. Когда я, напрягая память, пытался соотнести себя с тем, кто шатался по всему Парижу, вынюхивая, где бы чего стащить, у меня не только возникало четкое ощущение, что это был другой человек, но, более того, я не находил в себе никакой зацепки, никакого сочувствия, позволяющего установить с ним хоть какую-то связь. Тот, кем я был в прошлом, стал для меня чужим.
Двор Обсула представлял собой громадный бордель, первое коллективное мероприятие, на которое меня позвали, была охота, непременное условие посвящения в рыцари – рыцарство вновь стало действующей социальной моделью, конечно, рыцарство странное, переиначенное в духе наступавшей новой эры, эры хаоса и бессмысленной черноты, и его обряды инициации вобрали в себя как Древние языческие обряды, так и правила обветшалой коммунистической бюрократии.
Следовало подать заявку в Совет, изучавший ее обоснованность, – Совет состоял из десятка пьяниц и наркоманов, друзей Обсула; потом, если они принимали прошение, а это могло занять и несколько месяцев, и пять минут, требовалось продемонстрировать соответствие определенному набору критериев, в частности свою храбрость и верность, а еще надо было быть отмеченным Аллахом, или сговориться с кем-то из членов Совета, или значиться в записке какого-нибудь влиятельного лица, а после шли испытания, для каждого разные, в моем случае, по распоряжению небес, которые вопрошал придворный оракул, дело могло решить участие в охоте, сражение с саламандрой и клятва Обсулу, Шамбору и Богу, принесенная в надлежащей форме.
Итак, тем утром я был в полной боевой готовности, холод пощипывал щеки, вокруг гомонила наша небольшая полусонная команда, охота отправлялась от флигелей, где жили лесничие, это было вроде как когда действующие президенты в сопровождении нескольких высокопоставленных лиц отправлялись на уик-энд предаваться радостям сафари. В качестве загонщиков собрали довольно большую толпу оборванцев, в их числе находился и я, так было принято, сначала загонщик, и только потом, особой милостью, рыцарь, рыцарь Обсула, радетель нового дела и столп Шамбора. Мы окружили мажордома, он начал перекличку, выкрикивая по порядку имена, а Господин, верхом на лошади, наблюдал за нами, его подданными, покорными его желаниям, его всемогущей воле.
Если бы сцена не была такой потрясающей, я бы решил, что это просто смешно.
Майяр. Шукрун. Аззи. Каролюс. Н'Диалло. Задун; Малки. Зегдана. Бадер. Мишель.
И каждый раз названный, нередко угрюмый и полусонный, поднимал руку. Мабрун. Шуми. Мажордом повторил, Шуми, потом второй раз, третий, в конце концов дюжий детина поднял руку – тут Шуми, тут, не гони волну, начальник. Враз настала полная тишина, Обсул тронул лошадь, подъехал поближе, выйди, обратился он к детине, выйди из строя, пожалуйста.
