Юрий Козлов - Воздушный замок
— Ну что ты меня мучаешь… Отпусти, пожалуйста, меня домой… Мне так тяжело с тобой. Я хочу домой! — словно в маленькую обиженную девочку вдруг превратилась Анюта. Голос, капризные интонации, поведение — всё точь-в-точь как у маленькой девочки.
И ещё большую нежность испытывал к ней Андрей.
— Не плачь, не плачь… — гладил Анюту по голове, целовал осторожненько в щёки, огонь ощущая под смуглой матовой кожей. Два человека единоборствовали в нём. Один едва удерживался, чтобы вновь не броситься на Анюту, другой — чуть не падал ей в ноги, умоляя простить за то, что не знает удержу в мыслях. — Не плачь, не плачь, знаешь, как я люблю тебя…
— Любишь, правда? — на мгновение прояснились от слёз глаза Анюты. — Но меня нельзя любить, потому что… Потому что…
— Только тебя! — целовал ей руки Андрей. — Только тебя и можно любить! Кого же любить, как не тебя?
— Значит… меня можно и простить?
— Простить? Да… за что тебя прощать?
— Ну… Что я так веду себя! — всхлипывала Анюта.
— Подожди, подожди! — трезвел Андрей. — Мне кажется, ты не это хотела сказать.
— Это! Только это! Это!
— Ну в чём же дело? — не выдерживал, дёргал её за руку Андрей. — Что с тобой происходит? Я же вижу, с тобой что-то происходит. Ты не в себе. Зачем ты себя и меня мучаешь? Скажи… Ну скажи!
— Ладно… Хватит! — Анюта поднялась с дивана, отошла к окну, задумчиво провела пальчиками по стеклу, Андрей дрожал на диване, почти физически ощущая, как отдаляется от него Анюта, опускается, точно подводная лодка в глубину, в мир собственных мыслей, куда нет пока Андрею доступа. Воздух, казалось, застывал как стекло. Непреодолимыми становились разделяющие их несколько метров воздуха.
Анюта обернулась равнодушная, не восприимчивая более ни к каким гипнотическим взглядам.
— Ну, я пошла… — сказала она тихо, и Андрей не посмел задерживать её, только пошёл следом. — Не надо меня провожать… — И он покорно остановился.
Непереносимым стало после её ухода одиночество. Мир за окном потускнел, небо казалось перевёрнутым пустым колодцем. Андрей пошёл в парк, бродил среди деревьев, совсем не думая, что может встретить недругов из белой беседки…
Заканчивалась практика…
…Отец уезжал в командировку. Андрей испросил у него разрешения по случаю окончания практики и начала последних в школьной жизни летних каникул пригласить на дачу Володю и Анюту.
— Анюту? — Отец сразу же прицепился к женскому имени, игнорируя мужское. — Анюту… Она похожа на кошку — мягкая, грациозная? Кажется, я тебя с ней видел… Ведь это ты её провожаешь через парк?
— Её, её.
— Смугленькая… Удивительно, есть женщины, которые моментально загорают. Только выглянет солнце, а они уже как побывали на юге. Раньше про таких говорили: «Загорает, как прачка…» Почему прачка? Потому что всё время на солнце, что ли? — Лицо у отца сделалось задумчивым, как и всегда, когда он погружался в воспоминания.
— Так я приглашу их? Володю и Анюту.
— Да-да! — спохватился отец. — Конечно, приглашай. Пожалуйста.
Накануне вечером отцу принесли два железнодорожных билета. «Симферополь», — прочитал Андрей конечный пункт назначения. Дважды вчера звонила женщина, спрашивала отца. И сейчас, предаваясь воспоминаниям, отец посматривал на телефон. На диване лежал с разинутой пастью чемодан. Бутылка коньяка и пара походных стаканчиков первыми легли на дно, как наиважнейшие в предстоящей командировке вещи. Отец был чисто выбрит, голубая, как небо, рубашка обтягивала плечи. Андрей не удивился, что он так поспешно разрешил пригласить на дачу Володю и Анюту. Что угодно сейчас, ожидая звонка, разрешил бы отец…
— А что эта Анюта… Ты с ней… Как бы это сказать… а?
— Не надо, — обрезал Андрей. — Я никогда ни с кем так вот не буду говорить… о ней…
— Я не имел в виду ничего оскорбительного для тебя и для неё, — улыбнулся отец и снова посмотрел на телефон. — Анюта… Ты с ней шёл как-то по парку, а я стоял у окна. Совершенно случайно. Я её разглядел. Чего-то она мучается, чего-то ей не по себе. Я бы сказал, девочка с историей… У неё интересные глаза.
— Золотистые, — не думая, произнёс Андрей.
— Да? Ты так думаешь? Ну… я-то сверху не разглядел.
Андрей понял, отец имел в виду не цвет глаз Анюты.
— Наверное, золотистые, — согласился отец. — Так что ты там говорил? Хочешь поступить в архитектурный, используя мои связи? Учти — это палка о двух концах.
Они рассмеялись, но тут зазвонил телефон.
…Ровно в шесть машина остановилась у подъезда. Андрей, Володя и Анюта стояли, поёживаясь на утреннем холодке. Анюта держала голубую коробку из-под обуви, перевязанную подарочной ленточкой. На все вопросы, что в коробке, загадочно улыбалась.
Птичья многоголосица вплеталась в утреннюю тишину. Дом, как живой, дышал открытыми окнами. То там, то здесь возникали в оконных квадратах заспанные лица. Перестук деревянной тары вскоре расколол тишину. В молочный магазин привезли товар. Небо было синим, солнце ещё не заглянуло во двор, но над крышами воздух уже посветлел, вот-вот должны были заскользить по окнам лучи, запрыгать солнечные зайчики.
Когда расселись на приятно пружинящих сиденьях, Андрей вспомнил, что забыл дома краски. А ему так хотелось на даче написать портрет Анюты! Всё уже было продумано. На скамейке в саду будет позировать Анюта, а за скамейкой стена цветов.
— Я сейчас, быстро! — Андрей рванул дверцу. — Краски забыл… — и тут же остановился как вкопанный…
Одинокая фигура маячила вдали — там, где начинались песчаные парковые дорожки, ведущие к белой беседке. Знакомой показалась Андрею фигура. «Это Сёмка!» — узнал он.
Сёмка между тем медленно выплывал на свет, проявлялся, приближался. Руки в карманах, широченные брюки метут асфальт. «Где он был ночью? — подумал Андрей. — Что делал? Куда сейчас идёт?» Спешить, похоже, Сёмке было некуда. Он шёл домой, но как сомнамбула — по инерции. Отчуждение от нормальной, привычной человеческой жизни излучала Сёмкина фигура. А ещё: отчаяние и исход, когда уже поздно что-либо изменить, когда, как говорится, кубок об пол! Вот что прочитал Андрей в заломленной набок кепке, в небрежной походке, в самом факте неприкаянного утреннего одиночества. Навстречу беде, казалось, шагает Сёмка, стиснув зубы, не глядя под ноги…
— Это… кажется, Сёмка… — пробормотал Андрей.
— Андрей! — Анюта схватила его за руку. — Поехали, пожалуйста! Зачем тебе краски? Поехали, Андрей!
— Ты что, не хочешь, чтобы он нас видел? — спросил Андрей. — Ты… его боишься?
Анюта непрестанно теребила ленточку, которой была перевязана голубая коробка.
— Поехали, Андрей! Я ничего не боюсь. Я тебя прошу.
— Ничего-ничего, может, я хочу с ним потолковать? — Андрей сделал шаг вперёд.
— Пожалуйста, Андрей… — повисла у него на руке Анюта. — Не связывайся с ним, умоляю, поехали!
— А чего ты так волнуешься?
— Поехали, Андрей!
Андрей сел в машину, откинулся на сиденье.
Тревога.
Она сгустилась в машине подобно синему ночному воздуху. И Андрей и Анюта — оба дышали тревогой. Странное чувство — тревога до предела обострила восприятие, позволила увязать вопреки логике вещи, на первый взгляд несоединимые. Разновидностью иного была тревога. Догадка прошла сквозь Андрея как ток.
— Ну что ж, Николай Николаевич, поехали… — произнёс Андрей, одновременно держа в поле зрения Анюту, идущего навстречу Сёмку, голубую коробку у Анюты на коленях. Когда ЗИМ поравнялся с Сёмкой, Анюта стремительно нагнулась завязывать шнурок. Андрей не менее стремительно бросил взгляд вниз. Не нуждался в завязывании шнурок!
Выехали на улицу. Анюта рассмеялась, чмокнула Андрея в щёку.
— Умница! Всегда слушайся меня, и всё будет в порядке! Как здорово! Мы едем за город.
— Можно было взять с собой Дельту, — сказал Володя, — она бы не помешала, правда?
— Конечно, — рассеянно ответил Андрей.
Володя с негодованием посмотрел на Анюту. Дескать, что я говорил!
Анюта смотрела в окно.
— Андрей смотрел на Анюту и думал, что же такое в голубой коробке?..
До мелочей, до выбоин на асфальте была известна Андрею дорога на дачу. Раньше она даровала покой и радость. Так приятно было смотреть на мелькающие за окном деревья, столбы и перекрёстки! Душой отдыхал Андрей от школьно-городских тревог и волнений. Здесь, в машине, начинался его мир. Здесь он приводил в порядок мечты и мысли.
Нынче же тревога висела в машине облаком. Мельчайшие её игольчатые частицы, казалось, проникали в кровь, струились по венам, оседали льдистыми кристалликами под ногтями. Андрей дышал на ногти, стараясь растопить лёд, потирал в волнении руки, разогревая кровь.
Впоследствии Андрей научился справляться с внезапными приступами тревоги, в конце концов даже начал извлекать из них прямую выгоду. Тревога стала его ясновидением. Как светофор, она сигнализировала: «Сбавь скорость! Оглядись! Внимательно оглядись!» Тревога предостерегала, охраняла. Так, например, Андрей пугался, когда ему слишком уж везло, потому что был согласен с древними греками, которые, как известно, считали, что чрезмерный избыток в одном направлении приводит к насильственному изменению в другом, противоположном. По их мнению, люди, ставшие чрезмерно богатыми или же заполучившие чрезмерную власть, подвергаются особой опасности впасть в крайнюю нищету и зависимость. Богатство лидийского царя Креза для древних греков не было причиной его падения, но они полагали: для умного наблюдателя — это симптом, что в его жизни что-то произошло, нарушилось, и это «что-то», вероятно, приведёт его к падению.
