Кристофер Харт - Спаси меня
— Выражался?
— Говорил по телефону грубости. Не стану их повторять.
— А-а, понял. Да мы всегда зовем друг друга «ослами» и…
— Клайв.
— Ну, ты поняла: «говорим грубости».
— У меня сложилось впечатление, что ситуация гораздо серьезнее.
— Ну что ты, не совсем так.
— Не совсем?
— Хм, видишь ли…
— Мне показалось, твой дружок сделал какую-то страшную глупость и просил тебя «прикрыть» его.
Клайв стоит у камина, безвольно опустив руки и понимая — Эмму теперь ничто не остановит. В ней явно погиб контрразведчик или инспектор уголовного розыска.
— Дэниел Своллоу поступил неумно?
— Эх… Вроде того.
— Что ж, Клайв, я думаю, это бесстыдство, — говорит Эмма, откладывая в сторону журнал и заламывая руки. — Как беспардонно с его стороны думать, будто ты станешь лгать…
— Он не думает. Дэниел просто попросил…
— Будь добр выслушать меня до конца: как он смеет думать, будто ты станешь лгать просто потому, что он двуличный, безответственный, безнадежный… такой-разэтакий, которого на день нельзя оставить без того, чтобы он тут же не начал гоняться за юбками.
— У него только одна «юбка». И он сказан, что влюблен.
— Не увиливай, ты прекрасно понимаешь, о чем я. Тебе, конечно, самому решать, Клайв, но если ты действительно считаешь, что сможешь лгать всем и вся про его поведение и тебя не замучает совесть… тогда это твое дело. Вот так.
— Да, — говорит достопочтенный убитым голосом.
— Дэниел никогда мне не нравился, он — двуличный мерзавец.
— Ты не вполне справедлива, — возражает Клайв. — Он… честный.
— Честный! Да как у тебя язык поворачивается?
— Ну хорошо, Дэниел — паскудник. Но только он честно в этом признается.
— Да? То, что кто-то признает свои грехи, еще не делает его хорошим человеком. И, пожалуйста, Клайв, выбирай выражения. Ухо режет.
— Согласен, прости. Он идиот.
— Скажи снова.
— Он идиот.
— Что? А, полагаю, ты решил, сейчас самое подходящее время упражняться в остроумии?
— Нет, — окончательно сникает Клайв.
— Твой ближайший или по меньшей мере самый давний друг морочит людям головы. И пока ты не прекратишь его поощрять, ему все будет сходить с рук.
— Возможно, мне не придется лгать.
— А что, если придется?
Спунер Третий опускает взгляд на руки, которые теребят непонятно откуда взявшуюся вазу. Голубой фарфор приятно холодит ладони и вызывает в воображении миры гораздо более спокойные, чем этот. Здесь цветет жасмин, стоят шатры, и под священными индийскими фикусами восседают просветленные буддийские мудрецы, слуха которых не потревожат визгливые бабьи проповеди…
— И меня в это втягивать не надо. Если мое мнение кому-то здесь интересно, я мало что знаю о Дэниеле Своллоу и, будь уверен, не хочу знать. Одно скажу наверняка: с нами его не было. — Эмма с отвращением закрывает глаза. — Наверное, ошивался у какой-нибудь распутной девицы из муниципального микрорайона.
Клайв с трудом сдерживает смех:
— А почему непременно из муниципального?
— Ох, не знаю, — вздыхает Эмма, открывая глаза. — Просто у меня на душе остался какой-то пакостный осадок после вашего разговора. Мне все это положительно не нравится, и я не хочу иметь с проделками твоего дружка ничего общего. Если у тебя сохранилась хоть частичка здравого смысла, Клайв, ты тоже не станешь с ним связываться.
С этими словами Эмма берет свой «Харперз» и принимается за изучение тенденций моды. Последний писк — милые шерстяные шарфики в духе девяностых. Какие миленькие, вы только посмотрите! Их ткут из бородок пенджабских карликовых горных козлов. У Демины Хан таких несколько, и еще у Тары, и у Тамары, и у Лиз Харли. Сама Диана надевала похожий шарфик по особым случаям. В Англии они стоят тысячи, а если поехать в какой-нибудь захудалый уголок Индии или Пакистана, можно отхватить очень неплохой образчик за несколько сотен. Эмма погружается в приятные грезы о путешествии по Индии, представляя, как она едет в «лэндровере» по какой-нибудь пыльной индийской деревушке. Или нет, ее везет красивый черноглазый сотрудник службы помощи развивающимся странам. Крэг? Винсент? Да, Винсент… Высокий новозеландец с широкой мужественной улыбкой и сильными загорелыми руками, он держит руль, а за машиной с радостным смехом бежит стайка местной детворы. В волосах Эммы скромная белая лента из шелка, и никакого макияжа. Ну, разве что немного увлажняющего крема: пыль страшно сушит кожу. Видимо, поэтому местные женщины так рано старятся.
Клайв же тем временем украдкой выходит, ощущая сильные боли в той части тела, где обретается самолюбие.
Бывает все-таки, находит на Эмму такое настроение, когда она похожа на гончую. Стоит ей взять след, и она способна без устали преследовать оступившегося мужчину. Или, на худой конец, женщину. В число ошибок сильного пола, оскорбляющего ее чувство меры и приличия, входят: финансовая несостоятельность или неадекватная зарплата; мужланство и дурные манеры (в особенности отрыжка — непростительная привычка); запах пива изо рта (который частенько предвосхищает отрыжку); чрезмерное оволосение тела. Невыносимы мужчины, которые полагают, будто прилично пренебрегать чистотой нижнего белья только потому, что его все равно никто не видит. Несносны те, кто жалуется, что Эмма покупает слишком много одежды, и те, у кого постоянно чешутся ноги. В число оступившихся женщин входят подруги, которые слишком сильно красятся. Недолюбливает Эмма и девиц, одевающихся так, словно собрались на деревню к дедушке: растянутые старые леггинсы, свитер, кроссовки… И вообще, бессмысленна любая спортивная одежда, которую надевают не по назначению, то есть не в тренировочном зале. Вульгарно бегать трусцой, а потом потной и разгоряченной вваливаться в общественное заведение. Видала она таких в Кенсингтон-гарденз — представьте, бежать летом, в самую жару. Как такое возможно? Помнится, сидит Эмма в «Белой лошади» в Парсонз-Грин, как вдруг вполне симпатичная девушка в спортивной одежде и кроссовках подбегает и бесцеремонно шлепается в кресло. К ней тут же присоединяется компания парней, с которыми она явно очень хорошо знакома. И вдруг — где такое видано?! — эта бегунья поднимает край футболки, отирает ею лицо и говорит: «Боже, я бы сейчас целую пинту выдула». Поначалу Эмма заподозрила в незнакомке австралийку, но позже выяснилось, что та — самая настоящая англичанка.
Да, непереносимы девицы, которые смеются до колик над плоским мужским юмором, а то и сами ведут себя откровенно вульгарно. Просто страшно смотреть иной раз: сидит молодая пара, парень уже хорош, но все равно себе подливает, глупея с каждой минутой, а рядом сидит его подруга и только подзадоривает кретина своим смехом, точно он представляет собой истинно забавное зрелище.
Да, — еще невыносимы толстухи: как можно так распускаться?
И девицы, которые любят ходить в ресторан за свой счет.
Да, и некоторые также считают приличным шутить о тампонах и вообще о женских проблемах. Заявлять прилюдно, что они «не в форме». Какое бесстыдство!
Клайв уходит на кухню сварить какао. На плите греется молоко, и он заглядывает в гостиную спросить — не желает ли чего-нибудь его половина.
— Спасибо, нет, — отвечает Эмма, не отрываясь от журнала.
— Спасибо, нет, — повторяет за ней Клайв, манерно покачивая головой. — Спасибо, нет.
— И не надо стоять за спиной и передразнивать, — замечает обладательница вездесущих ушей, невозмутимо переворачивая страницу.
Ретировавшись на кухню, Клайв печально вздыхает, пытаясь убедить себя, что совершенства на свете не бывает и наивно ожидать от человека всего сразу. Вот почему мир кишмя кишит одинокими женщинами за тридцать, которые дожидаются Мистера Само Совершенство.
Крепись, сестра, ждать придется долго.
А потом ему вспоминается Амрита: золотой браслет, кольцо из маленьких переливающихся дисков на тонких смуглых руках, большие темные глаза и улыбка. Вот и сейчас ее улыбка стоит перед глазами, свежа и неотразима, как в прошлый раз, когда Клайв нес Амрите чашечку кофе и запнулся о кабель факса, залив только что распечатанный ею разворот. Тогда она подняла на него божественно-умиротворенный взгляд и нежно изрекла: «Спасибо, Клайв». Не то что некоторые…
И тут убегает молоко.
Незадачливый мечтатель бросается к конфорке и неуклюже сдергивает кастрюльку, опрокидывая ее содержимое на дверцу духовки. Берет швабру, тряпки и начинает прибираться, как вдруг из гостиной доносится голос Эммы:
— Дорогой, не забудь, у тебя на плите молоко. Ты же знаешь, оно так отвратительно пахнет, когда убежит.
И Клайв страстно борется с одолевающим его желанием вскочить, ворваться в гостиную и выжать на свою обожаемую половину эту зловонную, пропитанную сбежавшим молоком тряпку. А потом сказать что-нибудь «неумное». И еще отрыгнуть. Прямо ей в лицо.
