Марио Льоса - Литума в Андах
Тогда я была молодой, и шахта в Наккосе еще не была заброшена, в ней работали шахтеры со всей округи и даже из отдаленных мест – из Пампаса, Акобамбы, Искучаки, Лиркая. Открывали все больше новых забоев, чтобы извлекать все больше серебра и цинка. Вербовщики должны были уходить все дальше от Наккоса в поисках рабочих для шахты, для Санта-Риты. Чтобы разместить их, тут строили бараки и ставили палатки по всем склонам этой горы; многие, завернувшись в пончо, спали прямо на земле, в выемках под нависшими каменными глыбами. Пока в один прекрасный день инженеры не сказали, что богатая металлическая руда кончилась, остался мусор, не имеющий коммерческой ценности. Когда начали увольнять шахтеров, и Санта-Рита уже дышала на ладан, и люди стали уходить из Наккоса, начали происходить странные вещи, которые никто не мог объяснить. Жителей охватил страх, поползли слухи, такие же, как ходят сейчас среди строителей дороги. Один толстяк, он приехал из Уасиканчи и работал подручным на складе, стал вдруг слабеть, жаловаться на непонятную хворь, ему казалось, что он как бы пустеет изнутри, что он стал вроде воздушного шара и может лопнуть в любой момент, стоит лишь ткнуть в него чем-нибудь острым, и голова его тоже пустеет – исчезают мысли и воспоминания. А когда недели через две он умер, его было не узнать: он весь словно опал, скукожился, стал похож на тощего десятилетнего ребенка. Перед смертью он уже не помнил, откуда пришел, как его зовут, на вопросы отвечал невпопад тоненьким голоском не то человека, не то животного, потому что уже не знал, кто он. Все это я знаю не по рассказам – видела собственными глазами.
Звали того подсобника Хуан Апаса. И только после того, как Хуана Апасу похоронили на дне ущелья, шахтеры Санта-Риты и его родственники стали догадываться, что причиной его таинственной болезни был пиштако, повстречавшийся ему однажды на дороге. И так же, как теперь, нервы у жителей Наккоса были напряжены до предела. «Как защититься от пиштако? Есть ли какое-нибудь средство против них?» – спрашивали люди. Приходили советоваться со мной, потому что про меня рассказывали, что я знаю, какие горы – самцы, а какие – самки, и знаю, как родятся камни. Ну средства-то, конечно, есть, кое-что сделать можно. Главное, надо быть осторожным и принимать необходимые меры. Хорошо поставить у входа в дом бадью с водой, чтобы лишить силы заколдованный порошок, которым пиштако осыпает свои жертвы. Еще помогает помочиться немного на рубашку или свитер, прежде чем надевать их. Всегда носить на себе что-нибудь шерстяное, женщины должны надевать пояс, иметь при себе ножницы, кусочек мыла, дольку чеснока и щепотку соли. Они ничего этого не стали делать, вот и получили то, что получили. Не хотели посмотреть правде в лицо. Сегодняшние-то уже начинают признавать эту правду. Слишком много было доказательств, чтобы по-прежнему не верить. Ведь так?
Когда до жителей Наккоса дошло наконец, что происходит, пиштако, убивший Хуана Апасу, успел выпотрошить уже нескольких человек. Тогда из человеческого жира готовили мазь и потом подмешивали ее в металл для колоколов, они от этого лучше звенят. А теперь, после того как пиштако появились в Аякучо, многие уверены, что жир отправляется за границу или в Лиму, где есть фабрики, которые работают только на смазке, полученной из человеческого жира.
Того пиштако из Санта-Риты я знала довольно хорошо. После того как он выпотрошил Хуана Апасу, он принялся за Себастьяна, друга Тимотео. Эта история облетела весь Наккос, потому что сам Себастьян начал рассказывать ее шахтерам, как только почувствовал неладное. То есть сразу же после той ночи, когда он, возвращаясь в поселок со стадом лам, неожиданно повстречался со знакомым вербовщиком из Санта-Риты. Тот курил, привалившись к камню. На нем было пончо и огромное сомбреро, надвинутое глубоко на уши. Но Себастьян узнал его с первого взгляда, так как не раз встречался с ним в селеньях округи, где тот вербовал крестьян на работу в Наккосе и для большей убедительности давал каждому по нескольку солей.
Себастьян подошел к нему поздороваться, и тот угостил его сигаретой. Был он такой белесый, бородка тараканьего цвета, глаза светлые, в Наккосе его прозвали Жеребцом, потому что он постоянно пялился на женщин. Он и ко мне подкатывался не раз. Тимотео, ясно, не знал об этом. Они курили и разговаривали о том, что Санта-Рите пришел конец, металл-то ведь совсем иссяк, как вдруг Жеребец пустил клуб дыма в лицо Себастьяну, и тот расчихался. Расчихался и почувствовал, что у него кружится голова, одолевает сон. Конечно, это был не табачный дым, а особый порошок, которым пиштако одурманивают своих жертв, и те не чувствуют, что из них извлекают жир. Что это за порошок? Почти всегда из толченых костей ламы или альпаки. Кто его вдохнет, ничего не чувствует, ничего не замечает вокруг. Пиштако из него вынимает внутренности, а ему даже не больно. Вот таким порошком Жеребец одурманил Себастьяна, и стал он с той ночи, худеть, усыхать и забывать все, что знал раньше. Точно так же, как Хуан Апаса. И так же умер.
Все это случилось в те времена, когда Наккос жил за счет Санта-Риты, и то же самое происходит теперь, когда он живет за счет строительства дороги. Наши беды не от терруков, которые одних казнят, а других забирают в свою милицию. И не от пиштако, что обретаются в округе. Ведь они приходят только в трудные времена, как было в Аякучо. И здесь, в горных пещерах, пиштако накапливают запасы человеческого жира. Наверно, его уже ждут в Лиме или в Соединенных Штатах для смазки новых механизмов, может быть, даже ракет, которые запускают на Луну. Говорят, ни бензин, ни машинное масло не идут ни в какое сравнение со смазкой, полученной из жира индейцев, особенно когда дело касается новых научных приборов. Думаю, поэтому на нас и насылают головорезов, вооруженных мачете с изогнутым лезвием, куда так удобно умещается человеческая шея. От них, от этих головорезов, тоже много вреда, кто спорит.
Но все-таки самые страшные беды приходят не от них, а от духов, которых нам не дано видеть. От тех, что просят больше, чем люди могут дать. Они везде, тут и там подкарауливают придавленных горем пеонов. Когда я объясняю это, люди начинают злиться. Зачем же тогда спрашивают, если потом затыкают уши и не хотят ничего понимать? Зато они охотно слушают советы моего мужа: пьют, пока, не напьются, а пьяным, известно, и море по колено: забывают про терруков, про пиштако, про все, что их пугает и приводит в бешенство.
* * *– Но почему меня? – спросила Мерседес.
– Извини, что прерываю, Томасито, – раздался в темноте голос Литумы. – Не идет у меня из головы эта заметка в газете о людях, которые крадут у детей глаза. Сегодня ночью не смогу слушать о твоих любовных делах. Давай лучше поговорим о глазокрадах. Или о Дионисио и ведьме – еще одна моя заноза.
– Ни за что, господин капрал! – откликнулся со своей раскладушки Томас. – Ночи принадлежат Мерседес, и больше никому, если, конечно, служба не помешает. У меня достаточно времени днем, чтобы переживать то, что происходит вокруг. Вы можете оставаться с этими пиштако, а меня оставьте с моей девушкой.
– Почему они не задержали тебя или нас обоих? – Мерседес не могла успокоиться.
Этот вопрос то и дело срывался с ее губ после того, как они избавились от полицейских. Карреньо дал уже все мыслимые объяснения: может быть, ее имя зарегистрировано у них, поскольку она была связана с Боровом, находившимся под наблюдением полиции; не исключено, что они обнаружили какие-нибудь неточности или подозрительное пятно на ее избирательском удостоверении; или ее просто позвали наугад, как могли бы позвать любого пассажира, чтобы попытаться под любым предлогом вытянуть из нее немного денег. Зачем снова и снова возвращаться к этому? Разве они не свободны? Не пересекли спокойно уже половину сьерры? Через пару часов они будут в Лиме. И как бы в подтверждение его слов машинист включил сирену, ее пронзительный звук долго блуждал среди окрестных гор.
– В газете не пишут о пиштако, только о похитителях глаз – глазокрадах. Но ты прав, Томасито. Они похожи на пиштако, о которых рассказывают горцы. У меня не укладывается в голове, что в Лиме люди тоже начинают верить в подобные вещи. В столице Перу! Подумать только.
– Вы думаете, что я вас слушаю. Но я уже не здесь, – шепотом сказал Томас. – Я обнимаю свою любимую в поезде, который спускается все ниже и ниже с гор на своем пути к вокзалу Десампарадос.
– Ну убеди меня, заставь поверить, что меня задержали по чистой случайности, – просила Мерседес, тесно прижавшись к нему. – Я не хочу в тюрьму. Одна моя знакомая сидела в тюрьме, в Чоррильос, я ее там навещала. Я лучше убью себя, чем позволю засадить в каталажку.
Карреньо крепче прижал ее к себе, гладил ей волосы, плечи. Они примостились вдвоем на месте, рассчитанном на одного человека. Вагон был переполнен, люди стояли в проходах, заставленных чемоданами и узлами. Кто-то вез кур. На каждой станции входили новые пассажиры, и вскоре стало нечем дышать. Хорошо, что уже доехали до Матуканы. Томас прижался губами к густым волосам Мерседес.
