Александр Кабаков - Дом моделей
Следом за нею идут бандиты.
И уже начинаются неприятности, но есть ли вторая дверь, чтобы уйти из этой ситуации?
И оставит ли она ее открытой?
А ведь я уже привязался к ней не меньше, чем несчастный мой герой к той шалавке.
Неужто же я должен повторить за ним все, весь сюжет, а не только бессонницу и пьянство? Что это за новые тайны литературы?
Литература... Она советовала, почти требовала – бросить все. Тут отличие... Та, в романе, ничего старику не советовала, та была попроще...
Ну так и я не престарелый архитектор, не русскоязычный француз, полного отождествления не бывает.
Нельзя писать роман о романе, напомнила мне она, нельзя писать о своем писательстве, надо менять жизнь.
Она была права, надо менять жизнь.
Я додумался до этого, сидя за тем же столиком через пару дней. Дни эти прошли самым заурядным образом.
Просыпался, как многие известные мне сильно пьющие люди, в каноническое время – в половине пятого. Нельзя сказать, что это была знакомая всем картина похмелья, с головной болью, тошнотой и какимто сверхъестественно ужасным вкусом во рту, – нет. Впрочем, возможно, она стала бы такой, помедли я некоторое время, но я не давал синдрому разгуляться, а немедленно, не глядя, протягивал руку и нащупывал стоящую с вечера, точнее, с ночи, на полу, в пределах досягаемости, недобитую емкость – чаще всего ноль семь «Уайт энд Маккэй», самого дешевого в городе, но настоящего скотча. Движение – отвинтить пробку, следующее движение – чуть приподняться на локте, следующее – другой рукой горлышко ко рту... Как говорил один мой приятель: «Горнист, играй подъем!»
При совершенном моем неприятии в определенного рода контексте определенного рода подробностей – здесь упомяну: в этом случае подъем, как правило, можно было трактовать в двух смыслах, из которых один был вполне игривым. Так уж устроен мой организм, что утром с перепоя он чрезвычайно активизирует деятельность гормонов...
Глотнуть надо было ровно столько, чтобы почувствовать самое легкое движение в мозгах – не опьянение, а именно едва заметный сдвиг, маленькое смещение мира, как бывает, когда трогается тяжелый дальний поезд и за окном начинает медленно перемещаться оставленное пространство. Ни в коем случае нельзя тут же продолжать – и оглянуться не успеешь, как утратишь контроль, и результат может быть ужасным: например, однажды явился на службу совершенно невменяемым, что было замечено, серьезных неприятностей не последовало, но недоумение на следующий день было высказано, а главное, сам, пока не очухался часам к двенадцати, успел много глупостей натворить...
Запив любимой водой из пластиковой бутылки – «Святой источник», на этикетке много православных слов, питьевая дань патриотизму, – начинал готовиться к жизни: бритье, долгий душ, еще более долгое и тщательное одевание. В результате примерно через сорок минут был довольно бодр, хотя одутловат и темен лицом, но в общем благообразен – и уже, как ни странно, очень хотелось есть. Иногда энергии хватало даже на изготовление яичницы с попавшимися под руку наполнителями и добавками – помидорами, ветчиной, давно сваренной картошкой, чаще же обходился самими этими продуктами в изначальном виде, с хлебом, если был.
Одно оставалось обязательным: перед завтраком совершался второй глоток такого же объема, что и первый. После него возникали довольно ясные и даже любопытные мысли, беда только, что их никогда не удавалось запомнить.
Тем временем на плите начинала булькать и бормотать кофеварка, предварительное мытье и снаряжение которой составляло самую неприятную, но необходимую часть подготовки к завтраку. Я, в свою очередь, уже был способен пить кофе – будто и не накачивался виски до середины ночи. Клянусь, никакого давления, никаких желудочных спазмов не чувствовал, с удовольствием закуривал, сидел за кофе не торопясь, сделав, конечно, перед тем третий и последний за утро глоток.
Настроение, естественно, было ужасное, но физическое самочувствие, честное слово, отличное. Никто не верил, да я и сам удивлялся, но факт оставался фактом, более того, в самые беспробудные времена однажды даже прошел небольшое обследование, и знакомый, знающий мой образ жизни врач только плечами пожал: «В прежние времена говорили: в космонавты годен. Черт тебя знает, может, тебе показано пить...»
Потом двигался на работу. Выход из дому сопровождался строго определенной последовательностью действий, о чем уже упоминал.
Во-первых, кошкам оставлялась в достаточном количестве еда – забыл сообщить, что я фанатический, болезненный кошатник, у меня их единовременно бывает не меньше двух плюс сменный контингент, спасенные котята, которых пристраивает в хорошие руки жена... Как, и про жену не сказал?! Есть, есть и жена, только как-то отсутствует она все время...
Ну ладно. Во-вторых, проверялось выключение газа на кухне, воды в ванной, телевизора в комнате, света везде.
В-третьих, осторожно, чтобы близкие мои не выбежали на лестницу и не пришлось их ловить по всему подъезду, приоткрывалась дверь, я просачивался на площадку и, фиксируя про себя каждый оборот, а то придется возвращаться с полдороги проверять, запирал все замки – все-таки вокзал рядом, брать-то особенно нечего, но кошки пострадают.
Затем преодолевалась короткая дорога на службу. Иногда, почему-то опаздывая, умудрялся за утренними сборами, точнее, реанимацией, провести больше двух часов – ловил машину, но чаще ехал в метро, разглядывал утренний народ, оставался им недоволен, хотя признавал, что в среднем вид за последние годы улучшился.
Из темного стекла дверей глядела на меня еще одна малосимпатичная рожа – пожилой господин, одетый слишком тщательно для интеллигентного человека, с нелепо напряженным выражением...
На службе с утра начиналась суета: первое оперативное совещание. В воздухе стояло сумрачное утреннее раздражение, складывавшееся из отдельных маленьких раздражений всех участников и перекрывавшееся мощным и совсем черным раздражением начальника.
Это относительно молодой еще, но быстро стареющий человек. Основной его пунктик – склонность за любой ерундой видеть второй и третий план, различать чью-то интригу, улавливать подводные течения, борьбу интересов... А поскольку жизнь – по крайней мере в нашей стране – в основном идет без всякой интриги, складываясь как равнодействующая многих миллионов идиотических поступков, каждый из которых не имеет ни ясной причины, ни желаемого кемлибо смысла (я в этом совершенно убежден и имел сотни подтверждений своей правоты), то начальник наш весьма часто совершает глупости, как любой так называемый здравомыслящий человек, имеющий дело с так называемыми сумасшедшими. Возможно, он был бы очень хорошим начальником в другое время или в другом месте, при мерном и устойчивом течении жизни, среди уравновешенных, целесообразно действующих людей, имеющих достаточно рассудка и просто времени, чтобы разыгрывать житейские партии по законам шахматных... Но наша жизнь идет, дергаясь, раскачиваясь и бестолково кружась на месте, как пьяный, вылезший в одурении на середину мостовой. И начальник раз за разом попадает пальцем в небо. Все его расчеты оказываются ошибочными, люди, которым он верил, обманывают его чудовищно и обкрадывают фирму, проекты, как только их начинают осуществлять, обнаруживают абсолютную бесперспективность и ввергают компанию в очередные убытки, и все идет хуже и хуже...
Он, понятное дело, нервничал, убивался, вероятно, – впрочем, я это знал точно – не спал по ночам... На его счастье, он был человеком непьющим. Единственное, что он мог себе позволить, это иногда сорвать зло на том из нас, кто был наименее ответствен за происходящее и относительно кого он никогда не заблуждался, не возлагал все надежды, но и не разочаровывался – словом, нас, таких, было человека три.
От этой ситуации я бы давно ушел, да некуда было, а в наши времена с работы, которая дает пристойно существовать, просто так на улицу не уходят – собственно, так никогда и нигде не уходили. И приходилось терпеть раздраженный, брюзгливый тон, хмурый взгляд не в лицо...
Всю первую половину дня суета продолжалась – неожиданные появления в комнате совершенно ненужных мне людей с дурацкими вопросами, ответы на которые они знали сами, но почему-то считали возможным и даже должным идти за ними ко мне; попытки урывками поработать с бумагами, в чем-то разобраться, но попытки оставались безрезультатными, потому что стоило сосредоточиться на чтении, как дверь открывалась и я опять должен был отвечать, почему шеф к нему так несправедлив, ну это же невозможно, вы же видите, что он придирается к каждому моему шагу... Не вижу, ответил я как-то одному такому искателю сочувствия, я бы вел себя на его месте гораздо хуже, а хоть бы и видел сейчас несправедливость, так обсуждать с вами не стал бы... Почему, изумился он, ведь я же никогда никому... Это еще неизвестно, сказал я, но в любом случае сплетничать про начальство глупо. Завтра я вам чем-нибудь не угожу, и вы к нему пойдете сочувствия искать...
