Аласдер Грей - Бедные-несчастные
— Я и теперь не знаю, — сказала я Милли, улыбаясь сквозь слезы. — Поскорей надо вернуться к Богу за советом. Но я не могу вернуться, пока не избавлюсь от этого бедолаги, который ждет снаружи.
—Давайте его сюда, — сказала Милли решительно. — Ваш номер готов, так что ведите его наверх, угрохайте его там живенько, и мы еще потолкуем. У вас слишком доброе сердце, .милочка, для этого гадкого мира. Вам необходим совет чуткой, искушенной женщины, которой можно доверять.
Я подумала, что странное словечко «угрохайте» означает просто «уложите его спать», вышла и вижу —Данкана нет! На столике стояли четыре пустые рюмки из-под зеленых малюток-фей, ко мне подскочил официант, которому не было заплачено, но Парень мой испарился.
Я вернулась к Милли. Она напила еще по чашечке кофе и спросила, где я познакомилась с этим мужчиной и почему я путешествую по Парижу почти без багажа. Я объяснила. Выслушав, она сказала:
— Очень умно было с вашей стороны, милочка, провести приятный долгий медовый месяц с другом прежде, чем вы выйдете замуж: за достойного человека. Слишком многие бросаются в замужество, совершенно ничего не зная о том, что им предстоит отдать и получить. Но этот Парринг явно уже выжатый лимон. Вы будете гораздо лучшей женой своему мужу, если теперь испробуете некоторое разнообразие.
Этот отель, объяснила она, того сорта, что лондонцы называют публичными домами — посетители-мужчины платят здесь за парьбу с совершенно незнакомыми женщинами в течение часа или того меньше. В Британии публичные дома запрещены, но во Франции любая здоровая и разумная девушка может получить разрешение на такую работу или поступить в легальное заведение вроде того, где я нахожусь.
— Как это незнакомые люди так быстро спариваются?-спросила я изумленно, и она ответила, что многие мужчины предпочитают незнакомых, потому что не могут спариваться с теми, кого хорошо знают. Большинство ее посетителей — женатые люди, а у некоторых есть еще и любовницы. Получается, что я как раз была Парню любовницей, хотя в Париже они называются мидинетками.
— Наверняка он кого-то себе нашел, пока там сидел, — сказала она. — Заведения постоянно несут убытки из-за непрофессионалок; если бы не любовь к своему делу, я бы давным-давно ушла на покой. Не думаю, что вы захотите остаться здесь навсегда, но многие брошенные женщины зарабатывают у меня достаточно, чтобы вернуться к Богу.
— Но не к моему Богу, — заметила я.
— Конечно нет, милочка. Я о католичках говорю.
Тут ворвался Парень. Он был в одном из своих диких состояний и потребовал разговора со мной наедине.
— Вы этого хотите, мичочка? — спросила Милли.
— Конечно! — ответила я.
С очень сухим выражением лица она отвела нас наверх, в эту прелестную комнатку, и там сказала (Парню):
— Из уважения к вашей подруге я не требую платы вперед, хотя это у нас принято; но если она каким-либо образом пострадает, вам придется заплатить столько, что не приведи Господь.
Это бьто сказано очень французским тоном.
— А ? — переспросил Парень с видом столь же смущенным, сколь и диким. Более лондонским тоном она сказала:
— Запомните, тут у стен есть уши, — и ушла, закрыв за собой дверь.
Он принялся расхаживать взад и вперед, произнося монолог, который звучал скорее по-библейски, чем по-шекспировски. Он говорил о Боге, о своей маме, о потерянном рае домашнего очага, об адском пламени, о вечном проклятии и о деньгах. Он сказал, что, украв у него пятьсот фридрихсдоров, я прервала цепь его удач, помешала ему разорить игорный дом и обманом избежала брака. Моя кража лишила бедняков значительных сумм, которые он собирался пожертвовать церкви и благотворительным организациям, лишила нас с ним дома в Лондоне, яхты на Средиземном море, охотничьих угодий в Шотландии и особняка в Царстве Небесном. И теперь, когда он больше не хочет жениться, когда он хочет, чтобы нас с ним разделяла пропасть шире самого Ада, он прикован жалкой нищетой к злодейке, которая низвергла его в Ад, прикован к женщине, к которой он теперь не испытывает ничего, кроме ненависти ненависти ненависти ненависти ненависти — презрения, отвращения и ненависти.
—Данкан, смотри, —радостно воскликнула я, распарывая подкладку жакета, — удача к тебе вернулась! Здесь банкноты Банка Клайдсдейла и северной Шотландии на пятьсот фунтов стерлингов — это то же самое, что пятьсот фридрихсдоров. Бог дал их мне, потому что знал, что непременно случится что-нибудь в этом роде, и я хранила их до крайней нужды, которая теперь и настала. Возьми их все! Возвращайся в Глазго, к твоей маме, к служанкам, которые оценят твою мужскую силу лучше, чем я, в любую церковь, какая только тебе приглянется. Будь снова свободен как птица — лети от меня прочь!
А он вместо того чтобы обрадоваться, попытался проглотить банкноты и одновременно выброситься из окна, но не сумел его открыть и ринулся в дверь, норовя нырнуть в пролет лестницы головой вперед.
К счастью, Милли подслушивала нас из соседней комнаты (в стенах этого отеля полно отверстий) и вовремя позвала на помощь работающих у нее женщин. Они навалились на него и влили ему в глотку ровно столько коньяку, сколько было нужно. Не так-то просто было посадить его на поезд до Кале. Как выяснилось, он вовсе не желал со мной расставаться, но сообща работа спорится, и мы его отправили. Милли уговаривала меня оставить у себя большую часть из пятисот фунтов, но я отказалась: Парень любит деньги куда сильней моего, и должен же он был получить награду за всю мою с ним парьбу. Теперь, сказала я, я буду зарабатывать на жизнь собственным трудом, чего никогда раньше не делала.
— Ну что ж, если вы этого и вправду хотите, милочка, — отозвалась она.
И вот я здесь.
18. Париж — Глазго: возвращение
Я больше не паразитирую! Вот уже три дня я зарабатываю себе на жизнь, делая свое дело насколько могу быстро и хорошо — не ради удовольствия, а ради денег, как большинство людей. По утрам я засыпаю, довольная тем, что угрохала сорок человек и заработала четыреста восемьдесят франков. Меня удивляет моя популярность. Конечно, Белл Бакстер — женщина великолепной наружности, но, будь я мужчина, тут нашлась бы для меня по меньшей мере дюжина еще соблазнительней: аппетитные пышечки, грациозные газели, темпераментные смуглянки. Милли рекомендует меня в нашей брошюре как «прекрасную англичанку (la belle Anglaise), которая сполна вознаградит вас за все тяготы (travail) Азенкура и Ватерлоо». Она следит за тем, чтобы я имела дело только с французами, потому что, говорит она, меня может смутить встреча с кем-либо из клиентов-англичан в последующей жизни. Их тоже, вероятно, она может смутить! По выходным дням их тут полным-полно — они требуют особых услуг от некоторых из наших девушек, которые в свободное время работают в «Комеди Франсез». Вчера вечером я наблюдала в окошечко за очередным представлением. Нашим клиентом был месье Заголизад — он всякий раз приезжает в экипаже, с черной маской на лице, которой не снимает никогда, хотя снимает все остальное. У него очень изощренные желания, за исполнение которых он платит бешеные деньги: сначала с ним надо обращаться как с младенцем, потом — как с новичком в школе-интернате, потом — как с юным солдатом, взятым в плен дикарями. Его вопли совершенно несоразмерны с тем, что с ним делают в действительности.
Моя лучшая подруга здесь — Туанетта, она социалистка, и мы часто говорим об усовершенствовании мира, особенно в том, что касается отверженных, как называет этих людей Виктор Гюго, хотя Туанетта считает, что у Гюго взгляд на мир tres sentimental' и что мне надо прочесть романы Золя. Обо всем этом мы беседуем в соседнем кафе — Милли Кронкебиль говорит, что нечего вмешивать политику в гостиничное дело. Вся умственная жизнь Парижа сосредоточена в кафе, и в нашей части города (тут находится и университет) есть кафе, посещаемые писателями, художниками и прочей ученой публикой, причем профессора ходят в одни кафе, а революционеры — в другие. Наше кафе посещают главным образом революционно настроенные hoteliers2, которые говорят, что богатых заставит раскошелиться только bouleversement de la structure totale*. Продолжу после. Кто-то пришел.
Дописываю письмо в прекрасном кабинете, где пахнет дезинфекцией и кожаной обивкой — прямо как дома. Сегодня мне внезапно пришлось покинуть «Notre-Dame» после двух часов жуткого смятения. А все дело в моем невежестве — придет ли ему когда-нибудь конец?
По очевидным причинам мы по утрам вставали поздно, но сегодня Милли постучала мне в дверь в начале девятого и сказала, что я мигом должна спуститься вниз, в Международный салон, где врач осматривает всех девушек. «Раненько», — ворчит про себя Белл, но вслух говорит:
— Иду, Милли. А что это за врач?
— Врач от муниципалитепш, он следит за соблюдением норм здравоохранения. Не надевайте ничего, кроме халата, милочка, и все кончится в момент.
