Владимир Некляев - Лабух
— Хорошо, подумайте, — как некогда Николай Иванович, согласился на этот раз Виктор Васильевич. — Только недолго, потому что с Крабичем вашим как–то решать нужно. Если вдруг вы откажитесь, мы его посадим. А нам бы хотелось, чтобы вы его выручили, он среди националистов фигура не последняя… — И Панок кивнул болванчику китайскому. — А ты поручение не забудь исполнить.
— О! — с напускной таинственностью и чуть ли не с торжественностью в голосе заспешил исполнять поручение Красевич. — Мне поручили передать вам, Роман Константинович, непременно вам сказать, что вы можете назвать соответствующую сумму. В разумных пределах, но и без излишней скромности.
«Скромность — неплохое качество, но все же цену себе нужно знать…» — снова вспомнился Николай Иванович, человек без фамилии… Я посмотрел на Панка, уверенного в себе, в той силе, которая за ним, и спросил:
— Так вы меня, значит, не вербуете?..
— Зачем нам вербовать вас в третий раз? — искренне удивился и совсем уж дружески возложил мне руку на плечо во всем откровенный подполковник Виктор Васильевич Панок. — Или вы полагаете, что те, советские вербовки уже не в счет? Ошибаетесь, Роман Константинович. Заблуждаетесь…
— Выходите первым, я за вами, — двинулся дверь мне открывать Красевич, но Панок переиначил: «Наоборот…» — и первым выпустил Красевича. Переиграл. Как–то так у него это получилось, что сначала Красевич, а я за ним, как у фокусника, или будто инструкцией некой так предписано было. И он сказал походя, как о чем–то необязательном, просто, вроде, потому, что мы вдвоем остались и сказать больше нечего: «Я тут подумал: может, не завредило бы вам с вашим другом встретиться?.. Что называется, не в службу, а в дружбу. У нас паспорт его оказался, он американский гражданин, а зачем нам с американцами скандалить? Вы бы и ему, и нам помогли…»
Феликс, значит, не уехал. Они у него паспорт забрали.
— Зачем же мне со шпионом встречаться?
— Да ну — какой шпион!.. Это я вас попугать… Он понял нас не так — да и наши набросились, как на шпиона. Школить их не вышколить… А мы поговорить с ним хотели, он ученый — и не рядовой, не лишь бы какой. Разговор без претензий, несколько консультаций… Так как?
За этим, вроде бы, и не было ничего такого… Разве только они найти не могут Феликса.
— Ну, я не знаю… Я не знаю, где он.
— Мы знаем. Прикидываем, как сделать лучше… Чтобы он не запаниковал, вам лучше найти его не через нас, самому. Через его сестру, еще через кого–то…
Через кого это еще?..
И почему самому?.. Чтобы подловить меня на этом, как Поль подловил на Джаггере?.. Что–то тут не стыковалось: мы знаем — а вы сами найдите.
— Если знаете, так скажите, я Феликсу не скажу, что вы сказали…
Панок меня больше не задерживал:
— Он догадается.
Хрен их поймешь, гэбистов этих. Что ни спроси — и будто бы есть ответ, и нет ответа. И все же я попробовал спросить походя, как о чем–то необязательном, просто, вроде, потому, что мы вдвоем остались и спросить больше нечего:
— Не в службу, а в дружбу: откуда у вас фотография?..
— От службы, — по плечу меня похлопал, выпуская в дверь, Панок. — С дружбой у нас с вами покамест так себе, но, поверьте, наладится… — И шепнул на ухо, подмигнув. — Тогда, может, и про службу скажу.
Играет, как кот с мышью.
Я вышел на улицу и неожиданно для самого себя оглянулся по сторонам…
У меня начиналась потайная жизнь.
Как у Зои тайная проституция.
Дожил лабух.
Купив в киоске сигареты, лабух сел на скамейку, закурил…
Он редко закуривал. Так редко, что всего трижды: при разводах дважды и перед смертью однажды. Закурив в четвертый раз, лабух смотрел, как сносил ветер дым с сигареты, и думал: за что?..
За Ли — Ли?..
X
Я лабух, для публики играю почти на всех инструментах, клавишных, духовых, струнных, но, когда жизнь поджимает, и я не знаю, что мне в ней делать, сам для себя я играю на скрипке. Для кого–то — на трубе, а сам для себя — на скрипке.
Скрипка вообще–то не для лабуха, ну да что ж, если она у меня есть…
Она у меня есть, и, когда я играю на ней сам для себя, я играю концерт Брамса, музыку, которую лабуху сыграть — все пальцы сломать. Брамс никогда скрипку в руки не брал и скрипичный концерт написал словно поперек скрипке — на преодоление. Выкручивая пальцы и безбожно фальшивя, я играю Брамса, пробуя преодолеть в себе Ли — Ли. Во второй части концерта тема скрипки даже не основная, в оркестре она у гобоя, а скрипка то всплывает, то исчезает, и я играю, чтобы почувствовать, что же будет, если голос скрипки, голос Ли — Ли вдруг совсем исчезнет.
Я чувствую, что Ли — Ли исчезает… Поэтому лучше мне этого не ждать — и исчезнуть первым.
Нина, когда жили мы вместе, сама для себя — чтобы я слушал — играла Бетховена. Ну, она скрипачка… Бетховен, между прочим, играл на скрипке так же, как и Брамс, никак не играл, но его концерт для скрипки каждой нотой — как всего удобней — сам под пальцы ложится. Поэтому Нину понять можно, а Брамса с Бетховеном… Я думаю, что они по–разному любили одну и ту же женщину.
Скрипка — высокородная, утонченная женщина, ни в чем не способная упроститься из–за своего совершенства. Она настолько идеальна, что усовершенствовать ее невозможно. Она, как Дао. И в абсолютной безупречности ее драма.
Виолина — имя скрипки. Она итальянка — и через то страстная. Отец ее — итальянский немец Гаспар Дунфапругар, о котором мало кто знает. Он, можно сказать, физический отец, а духовные отцы Виолины — Андрео Амати, Антонио Страдивари, Джузеппе Гварнери… Они вдохнули в Виолину таинственный голос.
После их смерти многие пытались разгадать тайну голоса Виолины. Сотни сестер ее разбирались по частям, отдельно исследовались деки, обечайки, грифы, формы эф… Спустя двести лет француз Клод Вильём решил, что секрет разгадал: он в возрасте дерева. Он принялся искусственно старить в печах дерево, из которого делал скрипки. Они действительно зазвучали почти как у Амати и Страдивари, но через сто лет онемели. Все как одна.
Как вам такое?..
Все, как одна, онемели…
Никто не знал, почему онемели скрипки Клода Вильёма — и их так же разбирали на части, чтобы исследовать деки, грифы, обечайки… Детские игры взрослых людей: в каждом удобном случае все разбирать на части. А тайна не в частях…
— А в чем?.. — бессильно спрашивала Нина, мучая скрипку мастера Николая Савицкого, на которой играли ее отец, дед, прадед… — Ну в чем, скажи? Что я делаю неправильно?..
Я не мог сказать, что она делает неправильно, поскольку все она делала правильно, как учил профессор Румас, сам наученный ее дедом… Но лаково–вишневая скрипка Николая Савицкого, густой силой звука ровно заполнявшая любой концертный зал и больше всего напоминавшая голоса скрипок Гварнери, Нине во весь голос не отзывалась. Даже в бетховенском концерте, который сам ложится под пальцы.
— На мне все закончилось… Просто на мне все закончилось… — догадывалась Нина, слушая магнитофонные записи отца. — Слышишь, как она у него звучит?.. Даже на магнитофоне.
Вероятно, Нина о настоящей причине, почему у нее скрипка не звучит, догадывалась, но я говорил, что нет, ничего не закончилось, еще не выявилось, и заставил Нину — уже с Камилой на руках — доучиться в консерватории, чтобы оправдалась перед отцом.
Отец Нины, гениальный скрипач, сгорел на пожаре — и как раз из–за семейной реликвии, скрипки мастера Николая Савицкого… Отца не было дома, когда загорелось, он прибежал в самое полымя, кинулся спасать скрипку, искал до последнего, а скрипку уже вынесла десятилетняя Нина; со страха забыла, не успела сказать…
Вовремя, дорогая Ли — Ли, вовремя все говорить нужно, потому что кто–то может вбежать в самое полымя и сгореть…
Камилу только маленькой скрипка занимала, как игрушка, учиться играть на ней Камилу было не заставить, она ни перед кем не была виновата. Нина же упорно принуждала дочку к тому, что ее саму когда–то заставляли делать, потому что как это: в такой семье — и не играть на скрипке? Чтобы принудить, использовала все средства: уговоры, подкупы, угрозы — не срабатывало ничего. Чтобы заставить, рассказывала семейные легенды про деда и прадеда, поведала, наконец, про смерть отца, после чего Камила к скрипке вообще не притрагивалась…
— Возьму и сожгу, — грозила внучка гениального скрипача при все более редких попытках Нины во что бы то ни стало сделать из нее скрипачку. — Или расколочу, раскокаю на части!
И Нина сдалась… Она бы, может, и сама скрипку сожгла или расколотила, раскокала бы на части, но не хватало на то характера…
Знаешь, Ли — Ли, я догадывался, что ты не вся моя, но думал, что хоть та часть тебя, которая со мной, мне принадлежит, а оказалось — нет: нет в тебе того, что кому–нибудь бы принадлежало…
