Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи
Отношения между этими двумя персонажами, когда поймешь, что каждый из них собой представляет, кажутся анахроническими. Неаполь или Венеция двести лет назад. Но это одновременно и наша эпоха, вальс спекуляций, покупаемая на твердую валюту совесть, тайные остановки в Базеле или в Женеве, стремительные путешествия на Багамы, пристанище в Нью-Йорке, бронированные «фиаты», вертолеты, уносящие сегодняшних героев, как когда-то театральная механика уносила под своды театра теноров в париках. Все это разыгрывается вокруг развратника, вокруг его проклятой души и его жены, как оперная музыка. Скрытые намеки, тайны. В Сан-Николао они являются той деталью, которая придает ценность ансамблю. «Ноль при счете, — говорят Том-и-Левис. — Сам по себе ноль ничего не стоит, но прибавленный к нам, он умножает нас на десять». В Венеции, где Диди Клопфенштейн останавливается у графини Вольпи в то время, когда та сдает свой дом Колетт, она хвастается пребыванием у нее сутенера, который доказывает, если в этом есть нужда, какой космополитический и мировой статус сохраняет Сан-Николао даже в ее отсутствие. Шабей, которого золото ослепляет, находит неаполитанцев яркими. Они его вдохновляют из-за появляющейся у него досады или из чувства противоречия («по соображениям гигиены», думает он) на идущую нарасхват хронику, которую он отсылает специально в «Сирано». Он ее озаглавил «Мимозы из Сан-Николао». Такая маленькая вещица, чуть-чуть манерная, но не слишком, с двумя фразами в условном прошедшем времени, с одной латинской цитатой и капелькой разочарованности. Неизвестно, когда и чем Шабей был когда-либо очарован, но теперь, если верить критикам, он «разочарован» уже так давно, что скромная причина этого несчастья им уже забыта. В своих «Мимозах» он постарался обрести «тон Германта», который очень нравился ему, молодому провинциальному писателю, во времена, когда Жерар Бауэр, король первой страницы «Фигаро», демонстрировал свою худобу и свои такие элегантные астматические посвистывания то на концерте, то на фестивале, и снова на концерте. У Шабея, едва он отправляет шофера на почту, чтобы отослать свою хронику, сразу возникает ощущение, что пребывание у Колетт Леонелли не будет для него потерянным временем. Колетт, с которой он был так близок, помнит ли кто-нибудь об этом? В 1958-м или в 1959-м году, три недели весны, которые сам он хранит в памяти как череду безумств и жутких мигреней. Впоследствии они стали большими друзьями. Шабей постарел меньше, чем Колетт: он ей по возрасту годится в отцы, но сохраняет тело бывшего чемпиона, увенчанное лицом довольного жизнью ребенка. Чемпионом чего, в точности неизвестно. Счастья, возможно. Эта специализация делает Шабея привлекательным. Бьянка, легко распознающая бывших любовников матери, его не заподозрила и относится к нему очень хорошо. Сильвена считает его реакционером, каковым он и является, женоненавистником, каковым он не является и вообще, и из-за того, что сейчас это не модно. Фред мог бы намотать себе на ус: он не очень-то привлекателен. Он еще не умеет одеваться. Сильвена достаточно умна, чтобы почувствовать нечто в социальном плане низкое в красоте своего компаньона, в его походке, в том, как он держит плечи, в том, какие у него бедра («мои козыри», как говорит Фред в узком кругу). И она из-за этого страдает. Трудно оставаться повелительницей двадцать четыре часа в сутки. Она даже спрашивает себя, правильно ли она поступила, привезя Фреда с собой в Сан-Николао. Приехать с Жаном-Батистом было бы более представительно. (Так думает Сильвена.) В это лето палаццо оказалось раем для законных пар: Колетт со своим бразильцем, Шабей с Патрисией, неаполитанцы и, конечно же, Том-и-Левис, эталоны верности. Сильвена неправильно оценила обстановку. Она здесь окружена людьми, которые достаточно повидали, чтобы не стесняться выглядеть пенсионерами. Жан-Батист, так стеснявший ее действия несколько лет назад, когда она металась от любовника к любовнику, чтобы пустить пыль в глаза окружению, чтобы придать себе стиля, ее Жан-Батист, всегда так элегантно одетый и никогда не говорящий глупостей. Может, пришло время и ему предоставить место в своей жизни? И почему бы не первое место? Фред иногда вечером, в час первого аперитива, хотя сам он пьет только воду, звучит, как базарная брань в опере. Сильвена видит, как Колетт проводит языком по губам, как Бьянка поднимает брови. Сильвена злится на себя. Сильвена замирает. Если бы еще у нее хватало смелости одергивать Фреда, если бы она могла отчитать его, как наверняка сделала бы на ее месте Диди или Грациэлла… Но она не осмеливается. Нет такой школы, где бы учили апломбу. Этому учатся долго, переходя от одной жизни к другой, от нищеты к богатству. Ни господин Бенуа, адвокат в суде, с его английским шиком, ни маленькая ферма в Конде-сюр-Коссон не учат секретам этой дерзости.
Таласса, дом Грациэллы, и отель «Пальмы» — это садки, откуда Колетт выуживает свои приманки. Она делает вид, что с немым состраданием смотрит на затею с романом Боржета, но на самом деле он ее раздражает. Пятнадцать лет назад Жиль — а значит и она — были бы тоже в деле. Или, вернее, их пришли бы уговаривать к нему присоединиться. Она бы посоветовала Жилю отказаться. Сегодня же она напрасно повторяет себе, что она и ее легенда — это нечто совсем другого калибра, чем Боржет, и что она стала, благодаря богатству Джетульо, настолько более дорогой, чем голодранцы из его команды; напрасно, ибо ей было бы тем не менее приятно, если бы к ней пришли, как когда-то к Жилю, предложить «золотой мост», как называются отступные. Увы, никто, кажется, и не подумал об этой разорительной архитектуре. Мезанж приезжает иногда покрасоваться в Сан-Николао, но ни словом не упоминает о «неграх» в «Пальмах», чью гениальность он обязан стимулировать. Что до Жерлье, то его видели один-единственный раз в неизменной майке «Лакост», обтягивающей его грудные мышцы, и потом он исчез. Боржет более естественен. Как только «работа окончена», он тут же отправляется, сияющий, в Талассу или в Сан-Николао. (Он сиял еще больше в те три дня, когда Жос отсутствовал…) Боржет умеет жить. У него большой запас анекдотов и немало безобидных секретов, которые он выдает, смеясь. У него оптимизм человека, выигрывающего в лотерее. Конечно, все поняли, что он влюблен в Жозе-Кло. Эта страсть порождает у отдыхающих различные комментарии. Близость Форнеро придает пикантности этому приключению: в этом маленьком мирке редко случается, чтобы мать молодой женщины была свидетельницей ее новых увлечений. Ситуация омолаживает ее свидетелей. Левис выкроил себе успех (с его-то акцентом!), шепнув на ухо Жозе-Кло: «Шухер, Жозе, твоя мама!..» Боржет первый рассмеялся над этим, но посторонился. Он не понимает, как это Форнеро, при том, что Жос злопамятен, кажется, совсем не интересуются этой захватывающей историей. Клод постоянно смотрит куда-то в сторону. Чем сдержаннее Форнеро, тем неуютнее он чувствует себя с ними. Иногда у него появляется такое чувство, что он сел за руль машины, слишком быстрой для его рефлексов. И еще эта дорога, такая открытая…
Что рискуют не заметить фанатики и хулители «медвежьей шкуры», так это постоянное и близкое присутствие работы под ритуалами праздности. Общество, где люди не расстаются ни вечером, ни в воскресенье, ни летом. Между всеми актерами этой комедии видны связи, образующиеся через интересы, через деньги, в силу того или иного влияния или профессионального тщеславия. Можно было бы подумать, что только сутенер выпадает из законов этой масонской компании. Но это значило бы забыть, что его жена контролирует, через вложенные бумаги, одно из самых крупных в Италии издательств. Таким образом между двумя газопроводами, двумя выставками (посещаемыми в сопровождении хранителя в часы, когда входа простым смертным туда уже нет), между двумя американскими сенаторами, двумя цюрихскими гномами, Неаполитанец может говорить о Барте и Фуко или, что его волнует гораздо больше, о Павезе и Бассани. Под вялостью речей и медленным насыщением алкоголем в конце вечеров истинная жизнь как бы немного замирает, но готова встрепенуться в любой момент. Никто здесь полностью не «отключается». Никто не может себе этого позволить. Никто этого не хочет. Тут формируются союзы, намечаются проекты. Только Форнеро остаются в стороне от многочисленных разыгрываемых партий. Это кажется приемлемым, когда речь идет о Клод, а вот отстраненность Жоса раздражает его компаньонов, и они, в свою очередь, тоже начинают сторониться его, наблюдают за ним, подсчитывают его шансы преодолеть «кризис», о котором они не знают ничего и оттого преувеличивают его значение.
В отеле «Пальмы» разыгрывались иные комедии. Люди из министерского кабинета, такие, как Жерлье, играют в телевидение. Люди из телевидения, такие, как Мезанж, играют в кино. Деятели пера принимают себя за Фицджеральда или Фолкнера, запертых в «писательских кабинетах» Голливуда. Это отождествление дает им право и обязанность пить сверх меры, что приводит Мезанжа в отчаяние. Наконец Боржет, в зависимости от времени суток, воображает себя то автором бестселлера, то Макиавелли, то творцом, созидающим еще одни «Новые времена», то Казановой. Он уже больше не удивляется пятнадцать дней спустя, видя сверкающее море под своим окном, бухту меж генуэзских башен, паруса. Ему не терпится каждое утро вновь войти во влажную гостиную, где «команда» быстро изобрела свой пароль, свои шутки со скрытыми намеками и усовершенствовала ту насмешливую нервозность, которая дает каждому иллюзию таланта, дружбы, цинизма.
