Эрвин Штриттматтер - Погонщик волов
— Да, только…
— Чего только? На тот год у нас и картошка будет, и зерно, и в хлеву — вторая коза. Чего тебе еще надо? Лучше гнуть спину перед черным углем, чем перед черным помещиком, этим кобелем, этим…
Да-да, Блемска нигде не пропадет. И в шахте тоже. Поначалу ему платили посменно и держали наверху. Он перегонял вагонетки. Потом он спустился в забой. Уголек сперва показался ему потверже, чем луговина, поросшая пыреем, но его руки, две добытчицы, привыкли и к углю. Они обросли еще более толстой и блестящей мозолистой кожей, они больше не горели, как в огне, проработав полсмены. И тогда Блемска перешел на сдельную оплату. Вот только к разреженному воздуху и к вечной темноте он долго не мог привыкнуть. А уж когда он видел своих «куколок» в блудливых руках Гримки, он отворачивался и смотрел в сторону. Но в конце концов это были не его собственные лошади, а заезженные и замученные хозяйские доходяги.
Блемска вступил в профсоюз. На шахте он больше не чувствовал себя таким одиноким. Здесь были и другие, которые точно так же не желали ущемления своих небольших прав и знали, чего им надо, черт подери. В работе Блемска со временем всех опередил. В остальном держался вполне спокойно. Шахтеры, жившие в деревне, помнили, разумеется, его историю и поддразнивали порой: «Эй, Блемска, а здесь ты будешь кого-нибудь колошматить?»
Ничего подобного. К нему начал подкатываться штейгер.
— Блемска — вот кто у меня станет старшим, — сказал он и одобрительно похлопал бывшего батрака по плечу. — Ты, по крайней мере, умеешь работать и не лезешь с требованиями, как остальные.
Но Блемска таких штучек не любил.
— Ничего из этого не получится, — сказал он, и белые зубы сверкнули на черном от угля лице, — я этой породой по горло сыт. Меня не заставишь кланяться в ноги. Ищите себе надзирателя в другом месте.
У шахты тоже есть свои уши, как есть они у лесов и полей, принадлежащих его милости.
— Будем надеяться, тебе не выйдет боком твоя дерзость в разговоре с начальством, — шепнул один из дружков, который слушал эту беседу из квершлага.
— Чего там боком, не боком. Селедки, которыми я питаюсь, ловятся в любой воде.
— Блемска — свой парень, его надо в наш ферейн, — говорили другие.
— Ваш ферейн? — переспросил Блемска. — А что вы в нем делаете, в вашем ферейне? Пьете, жрете, пляшете? Юбилеи и кегельбан? Вы же не политический союз.
— Политический? Наш ферейн — он и есть наш, а стало быть, он политический.
— Между прочим, ваше руководство ходит к причастию, а многие из вас состоят в военном ферейне.
— К причастию? А почему бы им и не ходить к причастию? У нас каждый ведет себя, как хочет, а религия, да будет тебе известно, это личное дело каждого, и если, например, кто-нибудь участвовал в войне, почему б ему и не состоять в военном ферейне?
— Все равно как волк с голубиным хвостом — и не красный, и не черный.
— А это, доложу я тебе, из-за того, что ты вечно читаешь дома всякую левую писанину. Ты еще станешь совсем односторонним, как птица с одним крылом.
Если Лопе удается в воскресенье сбежать из дому, он идет к Блемске в общинный дом. Уже давно забыта взбучка, полученная от Блемски. Блемска всегда в силе, всегда в хорошем настроении. Он и дома ни минуты не посидит без дела, — здесь что-то починит, там что-то исправит. Вокруг общинного сада он ставит новый забор. Лопе и Фриц — тому скоро конфирмоваться — подают ему гвозди либо заостряют планки забора. А Блемска за работой рассказывает им всякие случаи из шахтерской жизни.
— Только не вздумайте трепаться, — предупреждает Блемска. — Вы скоро станете взрослыми, пора вам приучаться держать язык за зубами.
Лопе и Фриц молча переглядываются. Им странно, что они уже такие большие.
Для кучера Мюллера настали плохие дни. В то воскресенье после пожара его тоже вызывали к милостивому господину. А Мюллер не совсем еще протрезвел и был здорово не в себе. Милостивый господин отчитал Мюллера, почему это он, не шевельнув пальцем, наблюдал, как у него на глазах Блемска чуть не убил молодых господ. Мюллер от этого разговора сник, все равно как посыпанная солью улитка. А господин все больше горячился и гневался и посулил примерно наказать Мюллера. Лакей Леопольд доложил об этом разговоре Венскату, на что тот откликнулся следующим образом:
— И расчудесное было дело, уж больно им хорошо живется, господским наследничкам.
Уже на другой день для Мюллера было изыскано примерное наказание. Его заставили сдать лошадей и стать погонщиком волов.
— Пусть радуется, — заявил Блемска, узнав о наказании, — за волами не надо так быстро бегать.
Но Мюллер почему-то не радовался. И не столько из-за того, что его разжаловали, сколько по другой причине. Лошади, когда тянут плуг, ежели на них прикрикнуть либо огреть кнутом, хоть один круг да пробегут бойко, а волы так никогда не делают. Их без толку подхлестывать. С ними надо все время что-то делать, а если махнуть на все рукой, тогда на тебя сзади будут напирать другие упряжки либо заявится Бремме, смотритель, и поднимет бучу. А если не заявится смотритель, потому как не желает, чтобы у него от крика полопались жилы, тогда заявится управляющий собственной персоной.
Господин велел оказывать на Мюллера «нажим». Лошади сразу резвей берут с места, когда заслышат голос управляющего, лошади-то берут, а вот тупые волы — и, соответственно, их погонщики — оказываются в невыгодном положении.
Управляющий заявляется к трактирщику Тюделю и говорит:
— Чтоб ты мне больше не отпускал водки Мюллеру ни синь пороха, пусть сперва замолит старые грехи.
Тюдель прикидывает в уме, покроет ли прибыль за двадцатипфенниговые сигары, которые управляющий берет на неделе, убытки от того, что Мюллер не купит водки в воскресенье. И приходит к выводу, что сигары доходнее. По этой причине Мюллер в следующее воскресенье не получает ни грамма водки.
— Ничего не могу поделать, — пожимает плечами Тюдель, — ты небось натворил что-нибудь?
— Срамотища какая, — бормочет Мюллер и задумывается. Потом уходит, бочком-бочком, мимо хозяйственного двора и берет курс на соседнюю деревню.
А в соседней деревне у стойки стоит управляющий Конрад собственной персоной и таращится на него осовелыми глазами. Тогда Мюллер, малодушно купив кусок жевательного табака, возвращается восвояси. Дома он ложится и спит все воскресенье и даже не просыпается, чтобы поесть.
В маленьком садике у Фердинанда расцвели первые розы. Он демонстрирует их Лопе. Он даже жену управляющего уговаривает бросить взгляд через ограду.
— Ну и что? — спрашивает та и сует свой круглый нос в чашечку цветка. — Они, конечно, пахнут… пахнут этим самым… вы понимаете, что я хочу сказать. Вот только у меня нет больше времени для таких пустяков. Я полдня сижу за машинкой и подрубаю пеленки. Муж так рад, так рад, ну, вы и сами понимаете. Ах, господи, совсем из головы вон: он сегодня собирается к соседскому управляющему играть в карты, а я еще не погладила его сорочку. Вот видите, Фердинанд, с розами — это такое дело, да-да, ну желаю успеха в разведении.
И она исчезает, а Фердинанд остается в одиночестве между цветов и листьев. Он встречает садовника Гункеля и не без задней мысли сообщает ему, что у него расцвели розы. Была тут и крапива, и сныть. Словом, потрудиться пришлось не на шутку, зато теперь можно насладиться радостью содеянного.
Правда, среди цветов нет покамест достаточно темных экземпляров, чтобы милостивая фрейлейн могла их взять за основу для выведения совсем черных роз, но все равно поглядеть стоит и на эти.
— Да ну, — отмахивается Гункель, — ерунда все это, черных роз еще никто не выращивал, кроме старого Зарассани в разбойничьем притоне. Он пишет, что для этого розы надо поливать человеческой кровью. Чепуха все это. Я таких вещей не признаю. По мне, так лучше хороший персик, либо крупная слива, либо еще чего.
И снова Фердинанд торчит в полном одиночестве за своим забором. Человеческой кровью? Если бы он мог каждый день выдавливать из пальца наперсток крови, чтобы удобрять самую темную из своих роз! Разве не таких поступков, не таких жертв ждет от него Кримхильда? И тогда в один прекрасный день он пошлет ей с неизвестным в этих краях гонцом букет черных роз. И она молча возьмет в руки предмет своих мечтаний.
«Кто вывел эти розы?» — «Мне не дозволено говорить об этом, милостивая фрейлейн, но кто же мог их вывести, как не любовь, та единственная сила, которая дарует человеку способность кровью сердца питать цветы для своей возлюбленной?»
Мечты, мечты!
На лужайке перед господским садом Матильда возится с бельем. В сердце у Фердинанда нынче праздник. И он хочет привнести в безрадостную жизнь Матильды хоть немного сладости от этого дня. Он срывает с куста одну из своих роз. Ничего не замечая вокруг, будто тетерев на току, приближается он к Матильде. А она его все равно не видит. Тут он со щенячьей неуклюжестью предпринимает попытку прикрепить эту розу к вырезу ее платья на округлом возвышении пышной груди. Она взвивается, словно он ее кольнул.
