ТАДЕУШ КОНВИЦКИЙ - ЧТИВО
Я протискиваюсь наружу и с удивлением убеждаюсь, что ничего не слышу. И пот я уже на незнакомой скоростной автостраде. Взад-вперед молчком проносятся автомобили. Таинственное движение, сотканное из миллионов слабеньких импульсов. Из полета птицы. Из судьбы птицы, подстреленной невидимой пулей.
Поищу автобусную остановку.
Слава тебе, небытие, ничто, вечная пустота. Я преклоняюсь перед тобой, тоскую по тебе и боюсь тебя. Я, стоящий одной ногой на этой Земле, которая меня удивляет, огорчает и изредка потрясает мимолетной красотой, ничего не предвещающей и ничего не сулящей. Я, которого бездумные вихри, срывающиеся с искореженной, сморщенной поверхности земного шара, уносят в небо, я, который с таким трудом возвращаюсь на землю, всякий раз протирая от изумления глаза, я хотел бы оставить после себя сгусток вечной энергии, клубок устойчивых волн, неистребимый след на мерзлоте бесконечности.
Не подумайте, что мною руководит эгоизм или тщеславие. Я хотел бы когда-нибудь проникнуть в целое и понять хоть частицу его. Пусть моя мука на протяжении краткого мига существования даст мне право познания, хотя какого познания, я не знаю сам.
Я ничему больше не желаю подчиняться, бреду, собрав последние силы, против течения, изо дня в день терзаемый одной нудной, навязчивой, унизительной, лишенной смысла мыслью: что это значит? И что значу я?
Слава тебе. Но кому? Но почему?
Я почувствовал, что надо мной кто-то наклоняется. Легонько, точно охапка трав, восточных трав. Повеяло нежным теплом дыхания. Я осторожно разомкнул веки.
– Это я, – шепнула она.
– Как ты сюда попала? Я не запер дверь?
– Я прохожу сквозь стены и сквозь решетки. Ни горы, ни моря мне не помеха.
Я видел затененное мраком и оттого немного чужое лицо. Видел глаза с неяркими искорками улыбки. Она поцеловала меня в губы, а потом выпрямилась и встала надо мной на колени. Лениво подняла руки, откинула волосы. Я снова увидел ее после многочасового блуждания по Варшаве. Протянул руки, чтобы до нее дотронуться. Но темнота искажала расстояние.
– Что, любимый? – тихо спросила она.
– Я хотел тебя обнять.
– Видишь, я сдалась. Пришла к тебе.
– Ты целый день от меня убегала. Я на тебя натыкался, но через мгновенье ты опять исчезала навсегда.
– Я никогда больше не уйду.
Округлость бедер твоих, как янтарное ожерелье, подумал я. Живот твой – точеная чаша. Чрево твое – ворох пшеницы, окруженный лилиями. Сосцы твои, как двойня серны.
– Иди. Иди ко мне.
Ее окутывало тусклое мерцание моего уличного фонаря. И оттого казалось, что она выплывает из угасающей вечерней зари. Она очень долго ко мне склонялась, пока я не почувствовал на груди ее легкую и горячую тяжесть.
Мы, как во сне, перекатились набок, сплетясь в объятии. Теперь я уже ее не видел. Только слышал шум се или моей крови. По жестяному подоконнику забарабанил мимолетный град или дождь.
– О, как хорошо,– шепнула она.– Как хорошо.
Мы долго летели в багровой тьме на самое дно ада. Если существует такой ад для безгрешных людей. Очнулись, утомленные, соединенные потом трудов своих и свободные.
– Я бы сейчас закурила.
– Ты ведь не куришь. И я не курю.
– Значит, не закурим. Это тоже приятно.
– Мне иногда кажется, что ты говоришь моими словами.
– Твоими мыслями. А ты моими. Может, потому я тебя и выбрала.
– Нет. Это я тебя выстрадал. Ты должна была ко мне прийти с другого конца света.
– Токио не устроит?
– Нет, слишком близко.
– А Новая Гвинея?
– Это уже лучше. Что ты там делала?
– Год преподавала в художественной школе.
Поверх стола я видел в другой комнате себя, сгорбившегося над доской секретера. Подглядываешь, мерзавец, мысленно сказал себе. Но я там сидел неподвижно. Просто мрак весенней ночи размазывал контуры и создавал навязчивую иллюзию движения.
– И все же мне бы хотелось знать правду.
– Ох, правда банальна и неинтересна. Вымысел куда краше.
– Сколько у нас еще впереди жизни?
– Не знаю, и никто не знает. Может быть, много, чересчур много, а может быть, совсем мало.
– Одежды его белы как снег, волосы мягкие, как чистая шерсть.
– Что это?
– Не знаю. Я начинаю обретать память. Я все вспомню. Но стоит ли вспоминать? Немалый путь пройден с дырявой памятью.
– Не ты обретаешь память, а она начинает трудиться, пожирая оцепеневшие пространства.
Знаешь, мне хочется заглянуть в таинственный бумажник, который лежит на столе.
– Откуда он у тебя?
– Дали по ошибке в полиции.
Я выскочил из постели. За голым окном спал город. Черная тень Дворца лежала на крышах домов. А справа от него зеленовато светилась та самая звезда, за восходом которой я наблюдал в дремучем лесу посреди столицы.
Звезда или нечто, пожаловавшее из неизвестного измерения, видимое на земле только мне одному.
Закрываясь руками, я вприпрыжку вернулся в кровать.
– Ты меня стесняешься? – спросила она.
– Я стесняюсь всех и всего.
– Нехорошо. Значит, мы еще немножко чужие.
Я порылся в бумажнике.
– Ничего нет, – сказал разочарованно.
– Потому тебе его и дали. На память.
– Стоп, что-то есть. Я зажгу свет.
– Нет, не надо. Тогда что-то нарушится. Я боюсь.
– А видишь в той комнате тень сгорбившегося человека?
– Погоди. Да. Там что, кто-то сидит?
– Это я.
– Ты?
– Да. Но тот я замер, чем-то озабоченный или подавленный каким-то предчувствием, а может быть, кается в грехах. Он уже десять лет меня караулит.
– Оставим его здесь. А сами убежим на край света.
– Или на тот свет.
– Или на тот незнакомый свет, заселенный несчастливыми возлюбленными.
Я подошел к окну, поближе к рыжеватому отблеску уличного фонаря.
– Ну и что это?
– Старый билет парижского метро.
– Еще одна реликвия?
– На обороте что-то написано:
С А Т О Р
А Р Е П О
Т Е Н Е Т
О П Е Р А
Р О Т А С
Анаис
В глубине города мчался запоздалый ночной трамвай, скрежеща и кряхтя на поворотах.
– Что это значит? – спросила она.
– Не знаю. Не понимаю. Мне только имя знакомо – Анаис. Бродит по городу такой человек, который не может перешагнуть границу нашей действительности. Он-она по другую сторону, но не знает этого, и мы не знаем.
– Покажи билет.
Я послушно вернулся, присел на край кровати. Что-то промелькнуло в моем взбаламученном мозгу – то ли смутное ощущение, будто когда-то я уже сидел на краю этой кровати, то ли мимолетное удивление.
– Странно, – сказала она. – Но что-то наверняка означает. Мы будем ломать над этим голову всю оставшуюся жизнь.
Она лежала на моей кровати, которая теперь, на исходе ночи, была уже не кроватью, а островком серебристого мха, лежала, прикрытая редким сумраком, как вуалью. А я за нашу короткую совместную жизнь все не мог на нее наглядеться.
– Попытаемся заснуть?
– А ты б не хотел вместе заснуть навсегда? Предпочитаешь рискнуть и еще много раз встречать утро?
– Я предпочитаю и то и другое.
– Это невозможно, – шепнула она. Что-то тихонько потрескивало в стене над нашими головами, и я подумал: наверное, она принесла сверчка, чтобы согреть этот неживой дом.
Я лег рядом с ней, обнял ее правой рукой, и мы оба смотрели в пустой потолок. Ко мне начинает возвращаться память, думал я, но я забываю о том, что происходит сейчас, в эту минуту. Повседневность превратилась в страшное нагромождение непонятных событий, двусмысленных происшествий, загадочных сюрпризов. Бог мой, чем все это кончится.
– Ты на меня обижен? – шепнула она.
– А она?
– Ты себе внушил. Случаются такие предвосхищения. Просто ты меня ждал, а я была уже близко.
И мы снова соединились.
– Видишь зеленую звезду? Она описывает круг по небу и наблюдает за нами.
Это наша звезда.
– Спи, любимый. Я с тобой, – сдавленным голосом шепнула она.
– И я с тобой.
– Спокойной ночи тебе здесь и спокойной ночи тебе там, бодрствующему над доской секретера, – прерывисто дыша, говорила она.
– И ничего не прояснилось.
– Но что-то у нас есть. Несколько наших ночей.
– Если они были, если это не бред. Она положила мою руку себе на грудь.
– Сердце бьется.
– Ну видишь. Спи, стук близкого сердца успокаивает.
– Спокойной ночи, милая.
– Спокойной ночи, любимый, – почти крикнула она.
– Спокойной ночи, колдунья.
– Спокойной ночи, мой возлюбленный, страдающий атрофией чувств.
– Я нес тебе цветок перелески, но потерял по дороге.
– Ах.
Я очнулся от какого-то звука, внутреннего толчка или предчувствия. Был уже день, и я лежал один. В соседнем доме долбили стену. Я посмотрел на небо за окном. Но небо у нас весной и осенью одинаковое. Попытался вспомнить все, что было в последние дни или, быть может, недели. Постель пахла экзотическими травами. Ветер шнырял по балкону. На козырьке уличного фонаря сидели полные достоинства голубки и заглядывали к нам в окна. В капле времени все вспышки моей, нашей судьбы. Опять афоризм или, скорее, громкая фраза К оконному стеклу прилип прошлогодний мокрый лист. Моя тревога тоже проснулась. Сосет под ложечкой не хуже голода. Моя тревога вместе со мной поздно засыпает и вместе со мной утром встает, свежая и бодрая. Я просто слишком многого требую от Господа Бога.
