Мирьяна Новакович - Страх и его слуга
Я уже чувствовала себя усталой. Утро только началось. Но меня ни на мгновение не оставляли в покое. С многочисленными и даже избыточными поклонами подошел барон Шмидлин и спросил, не хочу ли я вместе с остальными пойти посмотреть на старуху.
— Какую старуху? — спросила я.
— Старуху, которая одна знает, где могила вампира.
Я обратила внимание на то, что мы — барон Шмидлин, та пара из комиссии, граф фон Хаусбург, его слуга и я — пошли без сопровождения. Не могу точно описать, куда мы шли, я думала о другом и не замечала дороги. Но помню, что наше путешествие продолжалось не больше получаса. Так как мы находились на вершине холма, я полагаю, что мы спустились с него и поднялись на другой холм. Шли мы на восток.
Мы пришли в небольшое село на вершине этого холма, и нам не потребовалось много времени, чтобы найти старуху. В сущности, нашли мы двух старух. Обе были очень старыми, сидели на низких трехногих табуретках, и одна из них не умолкая что-то говорила, а другая молчала. Каждой было наверняка за сто лет и они, вероятно, были глухими и слепыми. Слуга крикнул:
— Которая из вас Мирьяна?
Никакой реакции — та, которая говорила, продолжала говорить, та, которая молчала, по-прежнему молчала.
— Которая Мирьяна? — повторил слуга.
— Чего орешь? — крикнула та, что молчала. — Я так тебя совсем не слышу. Мне нужно шептать, а не орать.
Я сразу поняла, что мы имеем дело с местной разновидностью сварливых старух, о том, сколь они отвратительны, муж мне рассказывал, правда, позже.
Новак подошел к ней и что-то прошептал на ухо. Она засмеялась, показав на удивление хорошие зубы.
— Э-э, этого я тебе не скажу.
Тогда к ней приблизился и фон Хаусбург:
— Ты Мирьяна?
Она кивнула:
— Но я вам ничего не расскажу.
— Почему, старуха?
— Да так, не скажу — и все. Чтобы вы со мной повозились. Упрашивали бы меня, уговаривали. Вот. А так мне скучно. Подольститесь ко мне. Давайте.
— Ты станешь всем известной, если нам расскажешь, — сказал фон Хаусбург.
Она снова засмеялась, и снова показались крупные желтые зубы:
— А коль и не расскажу, все одно стану известной.
Барон молчал. Двое из комиссии — тоже. Новак стоял на отшибе, будто этот разговор его вовсе не касается. Фон Хаусбург рассмеялся и подмигнул мне. Он наслаждался уговорами:
— Ты просто прославишься, если скажешь.
Старуха опять засмеялась, довольная и нахальная. К ней присоединилась и вторая. Тут засмеялись и двое из комиссии, потом барон, вслед за ним Новак и фон Хаусбург. Под конец, не зная почему, засмеялась и я.
Старуха сказала:
— Хватит, — и мы все как по команде замолкли. — Сава Саванович закопан в кривом овраге под раздвоенным вязом.
3.Из-за них я не мог заснуть. А сон был мне необходим, потому что я знал, что предстоят важные события. Тогда будет не до того, чтобы зевать и жаловаться на усталость. Одним словом, мне нужно быть в самом лучшем моем состоянии из всех возможных. Я попробовал считать овец. Не помогло. Потом попробовал считать все подряд, и сам не знаю что. Тот же результат. Тогда я отказался от математики. Попытался выкинуть из головы все мысли. Это, говорят, хороший способ, и только так можно заснуть. Потом, правда, сны отомстят, но будет уже поздно.
Сколько бы я ни пытался не думать, в мои мысли с таким же упорством лез граф епископ Турн-и-Валсасина, лез всем своим обликом, отвратительной физиономией, цветистыми рассказами о путешествиях, об искусстве, об инквизиции, на заседаниях которой он председательствовал, такой молодой и такой способный. Он был мне ну никак не нужен в то утро, но он лез, лез и лез, словно в нем было решение всех моих трудностей. Он витал вокруг меня примерно так же, как и чувства, которые так или иначе на меня нападают. Только он был не чувством, а каким-никаким человеком. А чувства со мной часто так поступали: вечно в воздухе, в других людях, в вещах, они освобождались от владельца или из своего жилья и вырывались на волю. Набрасывались, пытались в меня пролезть, старались пробраться сквозь черты моего облика и личности и, преодолев оборону, проникнуть в самое сердце. Но я не сдавался. Я защищался от чувств как знал и умел. Больше того, даже если им удавалось проломить в стенах проход, я продолжал сопротивление. Куда было идти моей армии, куда уносить оружие? Где мой Ниш?
Мины любви ничего не могли сделать против меня, у меня были защитные стены, несколько оборонительных линий и рвы, ложные и настоящие, наполненные стоячей водой, с острыми шипами на дне, на которые напарывался каждый отважный приверженец скромности или стыда.
Вот так в то утро атаковал меня граф епископ Турн-и-Валсасина. И перед ним я не устоял, признаю, но все-таки он был всего лишь лицемерным попом, поэтому я ему уступил.
Мы встречались с ним еще несколько раз. Разумеется, в Вене. Однажды я очень ловко сумел поставить его перед свершившимся фактом, другими словами, заставил заговорить о вампирах. Это пришлось ему не по вкусу, я заметил, и даже испытал наслаждение от своего мастерства. А он вдруг снова скривил лицо в своей знаменитой улыбке, и в тот же миг я почувствовал, что сейчас он меня как-то проведет.
— Знаете ли вы, что я уже встречался с вампирами?
— Не знаю, граф епископ.
— О да! И знаете где? В Мексике, представьте себе. Не где-нибудь, а именно в Мексике. И вы ошибетесь, подумав, что я лишился невинности при соприкосновении с индейцами, с этими комичными ацтеками и майя. Да они понятия не имели о вампирах. Им, например, пернатые змеи казались куда более интересными.
Он сделал короткую паузу, потом продолжил:
— Мы, знаете ли, жгли на костре одну еретичку.
Ничего особенного, если не считать того, что вместе с ней мы жгли и ее картины. Она с ума сходила по всем разновидностям ереси. Хотя наш мудрый папа говорит, что все ереси — это одна ересь. Ее звали Ремедиос Варо. Своими еретическими делами она начала заниматься еще в Испании, а потом, наивно полагая, что от нас можно скрыться, перебралась за океан. В Мексике она, естественно, взялась за старое. Рисовала так, словно за спиной у нее стоит сам дьявол. Если вдуматься, то, видимо, так оно и было.
— А в каком году это происходило?
— Недавно.
— Ах вот как.
— Зачем я вам это рассказываю, думаете вы? Затем, что одна из ее картин называлась «Вампиры-вегетарианцы». На ней были изображены три вампира, три привидения, которые сидели за маленьким круглым столом и через соломинку, вы только представьте себе, через соломинку пили, перечисляю по порядку, арбуз, розу и помидор. Они были в шляпках, из которых росло что-то наподобие крылышек, и все трое были очень худыми, даже изможденными. В сущности, ничего особенного, подумаешь, не ели мясо. И я смотрел, как горит эта картина и думал: а что, может быть, эти вампиры не так уж и плохи, раз едят только цветы и фрукты. Однако вся композиция напомнила мне одну икону, которую я видел в России. Ее написал тамошний живописец, какой-то Рублев, и называется она «Святая Троица». Стоило мне тогда ее увидеть, как я почувствовал сильнейшее желание немедленно сжечь ее. Разумеется, сделать этого я не мог, по политическим причинам, вы же понимаете, но когда сгорели вампиры-вегетарианцы, я почувствовал двойное удовлетворение.
— Прекрасно вас понимаю.
— Приятно слышать.
— А почему эта Ремедиос Варо не стала широко известной, в том смысле, что теперь слухи о еретиках разносятся быстро, знаете, они становятся все популярнее среди тех, кто поумнее? — спросил я.
— Ну что вы, граф, ведь Ремедиос Варо была женщиной, к тому же красивой женщиной, а как красивая женщина может быть высоко ценимой, тем более в Мексике. Она была настолько прекрасна и привлекательна, что всерьез ее никто не принимал. Но мы не даем заманить себя в ловушки, которые расставляет нам природа. Мы восприняли ее очень серьезно, мы, собственно, почти схватили ее еще в Мадриде, а потом в Барселоне, но она от нас улизнула, и наконец попала к нам в руки только в Новом свете.
Вдруг он вздрогнул, словно что-то вспомнил:
— Вы сейчас работаете на инквизицию?
— Как и всегда, — ответил я.
Ну, хватит с меня этого Турн-и-Валсасина, решительно сказал я самому себе и заснул как убитый. И проспал, может быть, еще часа два или три, пока не встали все остальные, нарушив тем самым мой наисладчайший сон.
6.Вот что сказала старуха, и ее слова были так же просты, как и дело, которое нам предстояло. Тогда я была уверена, что нет ничего проще описанного ею обряда (а упокоение вампира это обряд), ведь все наперед определено, расписано, каждая мелочь предусмотрена, и даже полный болван не допустит ошибку. В те времена я не сомневалась в успехе любого обряда.
Сейчас я знаю, что обряд, пусть даже самый старый и совершенный, не защищен от умышленного отступления, извращения его сути, которое может быть сделано и направлено против самого обряда. Правда, те, кто обряд извращают, не знают, что, сознательно надругиваясь над ним, они тем самым переходят на сторону тех, от кого обряд защищает. Вы понимаете, кого я имею в виду: тех, кто насмехаются над наивными молитвами или жирными попами, или продажной церковью, или даже над самой верой, говоря, что Бог нас не слышит. Дьявол прекрасно слышит наши насмешки. И радуется им.
