Сэмюел Беккет - Мерфи
– Дорогуша, – ответил на это Бим, – ты получишь свои денежки, как только твой Мерфи отработает свой месяц ко всеобщему удовлетворению и ни днем раньше.
– Ну, тогда прибавь немножко, имей совесть, – ныл Тыкалпенни.
– Насчет совести – это не ко мне, а к тебе. Твой Мерфи на твоей совести.
Таким образом состоялось назначение Мерфи, словно то был пост, требующий высочайшей ответственности. Его достоинства пока, несмотря на магический глаз, оставались совершенно скрытыми, и назначать ему обязанности в соответствии с ними было просто невозможно. Поэтому приходилось исходить из недостатков и около-достатков Тыкалпенни. И Мерфи получил назначение и наставление от Бима, которому, надо признать, вид Мерфи ох как не понравился.
Мерфи вменялось в обязанность заправлять постели, носить подносы со всякой всячиной, прибирать, приводить все в порядок, убирать за. больными их обычные безобразия и случайные безобразия, ставить термометры, записывать их показания и чертить графики температур, подогревать подкладные судна, класть на лоб больным с большой температурой охлаждающие повязки, отпаривать кляпы, в сомнительных случаях стерилизовать их более радикальным способом, уважать медбрата и слушаться его во всем, обслуживать врача всеми возможными способами – сообщать искомую информацию по первому требованию, подавать что-нибудь, бежать куда-нибудь с поручениями и так далее – и иметь опрятный внешний вид.
Ему постоянно следует иметь в виду то, что ему приходиться иметь дело с больными, которые не отвечают за свои поступки.
Ни при каких условиях Мерфи не должен проявлять ни раздражения, ни гнева, сколь бы грубо и непочтительно с ним не обходились бы больные и сколь незаслуженными ни были бы оскорбления. Поскольку больные значительно чаще имели дело с санитарами, чем с врачами, то они вполне естественно считали санитаров своими врагами и гонителями, а врачей – своими спасителями.
Ему категорически возбранялось проявлять грубость по отношению к пациентам. Иногда применение силы для принудительного ограничения буйства больных и принуждения их выполнять предписания врачей бывает необходимым, но силу следует применять крайне мягко, можно сказать, даже нежно. Если ему одному, без посторонней помощи, не удается справится с больным, ему предписывается обратиться за помощью к другим санитарам.
Мерфи следует постоянно помнить о том, что он никоим образом не должен проявлять никакой инициативы; не имея специальных знаний, он не должен давать оценку чему бы то ни было, происходящему с больными М.З.М. Все предписания, касающиеся больных, исходят только от врачей, которые подходят к делу с профессиональной точки зрения. Возьмем простой пример: неожиданно умирает больной, причем со всеми явными сопутствующими признаками смерти – смерть вездесуща, и иногда умирают даже в М.З.М., – однако Мерфи, увидев такое и отправляясь за врачом, не должен сам приходить к выводу о кончине больного – больной считается живым до тех пор, пока врач не осмотрит его и не констатирует смерть.
Мерфи предписывается всегда держать язык за зубами. Все акты милосердия, проявляемые в Милосердном Заведении Св. Магдалены, являются сугубо приватными и строго конфиденциальными.
Вот таковы были основные правила и распоряжения, о которых ему следовало постоянно помнить. Все остальное ему будет поясняться по мере выполнения им своих обязанностей.
Его определили в Корпус Скиннера, к больным мужского полу, первый этаж. Его рабочее время: с 8 до 12 и с 14 до 20 часов; выходить на работу – на следующее утро. В первую неделю он будет работать в дневную смену, во вторую неделю – в вечернюю. Распорядок и некоторые особенности работы в ночную смену ему будут объяснены тогда, когда это понадобится.
Мерфи выдали спецодежду, в которой ничего особо примечательного не было.
Теперь он может идти. Тыкалпенни пояснит все остальное. Есть вопросы?
Наступило молчание; Биму Мерфи нравился все меньше и меньше, а Мерфи в это время ломал себе голову, пытаясь отыскать тему, которая позволила бы проявить любопытство и задать вопрос.
– Ну, раз вопросов нету, тогда…
– А все ваши больные официально зарегистрированы как сумасшедшие? – нашел, что спросить, Мерфи.
– А это уж, извините, совершенно не ваше дело, – рассердился Бим. – Вам будут платить не за то, чтобы вы проявляли ненужный и досужий интерес касательно больных, а за то, чтобы обслуживали их, приносили им, что требуется, прибирали за ними. Все, что вам нужно знать о больных, так это то, что они дают вам работу. И больше ничего. Понятно? Больше ни-че-го.
Некоторое время спустя Мерфи узнал, что только пятнадцать процентов больных были зарегистрированы как «пациенты с нарушениями психики», но эта «элита сумасшедших» не имела никаких особых привилегий по сравнению с остальными восьмьюдесятью процентами, которые не были официально зарегистрированы, – со всеми общались с одинаковой жизнерадостной скрупулезностью во всем. М.З.М официально являлось «санаторием», а не в обычном смысле слова психиатрической лечебницей или «домом для дефективных», и этот статус санатория обязывал принимать только тех больных, чьи шансы на выздоровление не были совсем уж безнадежны. Если в результате проводимого лечения шансы больного на выздоровление уменьшались до такой степени, что он попадал в категорию «безнадежных» – что иногда случалось даже в таком заведении, как М.З.М., – такого больного передавали в какую-нибудь другую лечебницу, хотя при некоторых обстоятельствах и здесь имелись исключения. Так, если хронический больной (точнее, такой, у которого нашли некое не очень серьезное нарушение психики) был человеком приятным в общении, спокойным, чистюлей, не сопротивляющимся указаниям врачей и к тому же платежеспособным, то ему вполне могли позволить оставаться в М.З.М. до конца его жизни. И таких больных, которым так здорово повезло, было несколько, зарегистрированных и незарегистрированных; они пользовались всеми преимуществами, представляемыми психиатрической лечебницей в смысле лечения, но без обычных для такой лечебницы жестких методов, и санаторным статусом М.З.М., который позволял им иметь некоторые развлечения.
Санитары и санитарки, а также весь другой обслуживающий персонал жили в двух больших корпусах, расположенных довольно далеко от центрального здания и еще дальше друг от друга (один корпус мужской, другой – женский). Санитары и санитарки, состоящие в браке, жили за пределами территории М.З.М. Однако на памяти живущих ни одна санитарка не взяла в мужья санитара, хотя были времена, когда такие браки были чуть ли не обязательными.
Мерфи мог поселиться либо в одной комнате с Тыкалпенни, либо один на чердаке. Мерфи захотел посмотреть «мансарду»; туда можно было взобраться только по приставной лестнице, и Мерфи выбрал чердак с таким энтузиазмом, что даже Тыкалпенни немного обиделся оттого, что Мерфи так решительно отверг возможность жить с ним. Тыкалпенни, да будет вам известно, обижался крайне редко, а уж если такое случалось, то причина для обиды должна была быть очень серьезной, вроде той, которая возникла при выборе Мерфи местожительства. Даже если бы Тыкалпенни был самой Клеопатрой в самом расцвете ее красоты, то и в этом случае Мерфи предпочел бы одиночество на чердаке совместному проживанию.
И причину такой странности нельзя назвать особо привлекательной. Дело в том, что не столь уж давно – Мерфи пожалел, что это не произошло в еще более давнем прошлом, – во времена своей гадкой, синюшной юности Мерфи живал в мансарде в Ганновере. Прожил он там не очень долго, но вполне достаточно, чтобы оценить все достоинства такой жизни. И с тех пор он часто вспоминал свое мансардное житье, искал нечто подобное, пусть и не столь замечательное, но ничего подходящего не находил. То, что в Европе было действительно мансардой, в Британии и Ирландии в лучшем случае являлось чердаком, кое-как приспособленным для жилья. Чердак – разве можно жить на чердаке? Между чердаком и мансардой огромная разница. Лучше уж жить в подвале, чем на чердаке. Нет, чердак не для него.
А вот то, что он увидел в М.З.М., нельзя было бы назвать просто чердаком, хотя и до мансарды это не вполне дотягивало. Увиденное Мерфи классифицировал как «наполовину мансарда – наполовину чердак», но даже не в половину, а в два раза лучше, чем та комната под крышей, в которой он жил в Ганновере. В два раза хотя бы просто потому, что «полумансарда-получердак» М.З.М. оказалась ровно в два раза больше, чем его ганноверское убежище. Потолок и внешняя стена представляли собой единое, идущее от пола под углом, наклоненное целое, восхитительно белое. Угол наклона был, можно сказать, идеальным; в стене-потолке имелся световой люк с матовым стеклом, что наилучшим образом позволяло спасаться от прямых лучей солнца днем, а ночью из люка открывался восхитительный вид на звезды. Кровать с пружинным матрасом, столь продавленным, что даже безо всякого груза он провисал до полу, была загнана боком в угол между внешней стеной-потолком и полом; ему хотелось, чтобы его кровать стояла именно так, поэтому и двигать ее не требовалось. В комнате, кроме кровати, имелись стул и тумбочка, но без ящиков. Огромная свеча, приклеенная к полу в застывшей лужице выплавленного из нее стеарина, устремляла свой фитиль с нагаром к небесам у самого изголовья кровати. Свеча являлась единственным источником света, что вполне устраивало Мерфи, который никогда не читал вечером в постели. Однако отсутствие каких бы то ни было средств обогрева комнаты его несколько обеспокоило.
