Марк Хелприн - Рукопись, найденная в чемодане
Небо над Европой
(Если вы этого еще не сделали, верните, пожалуйста, предыдущие страницы в чемодан.)
Какой, по-вашему, проверке на благонадежность требуется подвергать преподавателя английского языка Бразильской Морской академии, если учесть, что у бразильцев нет других врагов, кроме собственной лени и кокосового масла? К тому же в бразильском флоте, как и в других родах вооруженных сил, не принято уделять повышенное внимание требованиям безопасности.
Думаю, они никогда не заглядывали в мое личное дело, а если и заглядывали, то нашли там минимум информации, поскольку основная часть моей бренной жизни прошла в те времена, когда о компьютерах никто и не слыхал. Кроме того, я не уверен, какие именно факты вносились в мое дело, если они вообще в него вносились. О некоторых вещах умалчивают, чтобы избежать политических осложнений. Очень может быть, что мне не надо было искать страну, не имеющую договора об экстрадиции, и что я мог просто затеряться в Лондоне или Мадриде.
Не так давно команданте заинтересовался моим происхождением и затеял какое-то вялотекущее расследование, которое, надеюсь, забросит сразу же, как столкнется с затруднениями, – а именно так он поступает всякий раз, сталкиваясь с непреодолимыми трудностями.
В Бразильских ВВС решили закупить несколько новых самолетов, а из старых сформировать эскадрилью для борьбы с мятежниками. Это представляется разумным, потому что АТ-26 на винтовой тяге не идут ни в какое сравнение с современными истребителями и перехватчиками, однако, с их малой скоростью, могут идеально поддерживать с воздуха операции, проводимые в джунглях.
Вновь назначенные пилоты этой группы обучаются на Т-27, «Туканах», машинах поменьше, но мало чем отличающихся от АТ-26. Поскольку их задачей является противостояние партизанам, многих из пилотов направляют на обучение в Соединенные Штаты. Лично я посылал бы их во Вьетнам.
Все пилоты говорят по-английски, но меня попросили их подтянуть, в смысле – натаскать в нюансах, чтобы они не профукали престиж страны во время стажировок. Внимание пришлось уделить и техническим терминам, и тут я не удержался, чтобы не преподнести им некоторые наставления в области тактики и стратегии воздушного боя.
Что мог я знать о полетах? Им достаточно было лишь взглянуть на меня, чтобы понять: я родился до эры воздухоплавания и нужен подъемный кран, чтобы усадить меня в кабину одного из их самолетов. Что мог я знать о цельнометаллическом моноплане с размещенными в крыльях пулеметами и обтекаемыми бомбовыми подвесками? Что, действительно, мог я знать?
За трехнедельный курс я обучил их не только летным терминам, но и преподал достаточно основательные уроки по управлению самолетом и использованию оружия, чтобы дать им преимущество в бою не только с ВВС Парагвая или Суринама, но и с асами люфтваффе, с которыми, надо признать, им вряд ли придется сражаться, хотя их братья из Аргентины по дури затеяли недавно возню с Королевскими ВВС.
Я ознакомил их с маневрами, которые их инструкторам и не снились. В осуществимость половины из них они отказывались верить, но я-то вынужден был прибегать к ним множество раз, и всегда удачно.
– Откуда вы об этом знаете? – спрашивали они, совершенно ошарашенные.
– Просто знаю, и все, – отвечал я.
– Но откуда?
– Когда вы стареете, химический состав крови меняется, – объяснял я, – и вы становитесь мудрыми. Вот одно из открытий, которые вам предстоит сделать: жизнь гораздо в меньшей степени, чем вы думаете, основывается на том, чему вы научились, и гораздо в большей степени – на том, что вы знали с самого начала.
Они все еще сидели с отвисшими челюстями, когда один из них спросил:
– Вы хотите сказать, что знаете, как справиться с потерей гидравлической жидкости в воздушном бою и как использовать свободный ход винта при пикировании, просто так, от природы? Все дело в наследственности?
Я попался, ну так и что с того? Я просто кивнул с абсолютной убежденностью.
За неделю до того, как эта партия студентов убыла, меня вызвал к себе команданте. Машинально спросив, не угодно ли мне чашечку кофе, он тут же съежился и затаил дыхание. Я пропустил эту фразу мимо ушей.
Видите, какой властью обладает этот мерзкий напиток? Люди нуждаются в нем, чтобы завязать разговор, проснуться, уснуть, чтобы работать, играть, есть, чтобы отправиться в морское путешествие или высадиться на берег.
Сколько раз, когда я входил в какую-нибудь комнату, громом с ясного неба громыхал этот вопрос:
– Не желаете ли кофе?
Разумеется, я не желаю никакого кофе. С чего они взяли, будто я хочу кофе? А эти официантки! Они говорят:
– Вам сейчас подать ваш кофе?
Это не мой кофе, и как они смеют предполагать, что единственный вопрос состоит в том, когда я буду его пить? Даже после того, как я отказываюсь, они норовят подойти снова и спросить:
– Вы не передумали насчет кофе?
– Конечно не передумал, – отвечаю я. – И никогда не передумаю. Скорее умру, чем передумаю насчет кофе.
Мне пришлось отказаться от посещения ресторанов. Вид людей, смакующих кофе, оскорбителен. Когда они его пьют, лица у них как у зомби. Здесь смешано все: сексуальное наслаждение, пиетет, церемонность.
Кофеманы глядят на меня в изумлении и говорят:
– Нам он доставляет такое удовольствие!
Да, он доставляет вам удовольствие! Наркоманам доставляет удовольствие героин, извращенцам доставляют удовольствие их извращения, а Гитлеру доставляло удовольствие вторжение во Францию. Удовольствие он вам доставляет главным образом потому, что без него вы страдаете. Здесь действуют те же механизмы, что и при тотальной зависимости. Это крохотное черное вонючее зернышко подсадило на себя весь мир!
– Как ваше здоровье? – спросил команданте.
– Превосходно.
Никогда еще не обращался он ко мне с таким деликатным вопросом. Сколько себя помню, с самых давних времен, ни один человек в военной форме меня об этом не спрашивал. Если учесть, что в любое мгновение вы можете обратиться в пар или же быть вбитым артиллерийским снарядом в землю, то вопросы типа «Как вы себя чувствуете?» неуместны. Думаю, так оно всегда и было во всем мире, даже в армиях, не ведущих боевых действий.
– Я был поражен, – сказал команданте прежним своим официальным тоном, – когда узнал, что вы располагаете знаниями в области аэронавтики.
Я промолчал.
– И мне пришло в голову, что мы никогда не говорили о вашем прошлом.
Я опять ничего не сказал, но лицо мое помрачнело.
– Чем вы занимались, прежде чем приехали к нам?
Я встал и повернулся к двери. Когда я двинулся, он сказал:
– Нет! Подождите. Присядьте. Я не намеревался вас допрашивать. Мне просто любопытно.
– Я работал в банке, – сказал я, тотчас приняв решение ему отвечать.
Не то чтобы я боялся оскорбить команданте: они нуждались во мне больше, чем я в них, – но я понимал, что если накину на прошлое завесу непроницаемой тайны, он заинтересуется им куда больше, чем в том случае, если брошу ему несколько крошек правды.
– В каком банке?
– В очень маленьком банке, – сказал, имея в виду размеры здания, – в Нью-Йорке.
– Не в «Нью-Йорк Проминвестбанке»? – спросил он, пытаясь произвести на меня впечатление тем, что может (вроде бы) назвать хоть один из нью-йоркских банков.
– Нет, что вы. У «Нью-Йорк Проминвестбанка» очень много отделений, а у нас было только одно.
Я, разумеется, умолчал о филиалах в США и за рубежом.
– И чем вы там занимались? – спросил команданте.
– Я был клерком-посыльным, – отозвался я, вспоминая 1918 год.
– А почему вы не остались там работать, а вместо этого приехать сюда? – спросил он.
– Здесь, ваша страна, – сказал я, подстраиваясь под его синтаксис, – нет снег, полезно для тела, очень успокаивать.
– И договора об экстрадиции тоже нет? – спросил он.
– Чего нет?
– Почему вы уволились из банка?
– Мне надоело там работать.
– Надоело?
– Да. Я решил уйти, исключительно по своей воле, после того как понял, что мне там надоело работать. Мне надо было выводить баланс, но они могли это сделать и без меня. Так, наверное, и сделали.
Команданте, который был далеко не дурак, прикрыл один глаз, задрал одну бровь выше другой и спросил:
– Сколько нулей им пришлось исправить?
– Ни единого, – заверил я. – Все по нулям.
– То есть вас уволили без взысканий? – спросил он.
– Да, по собственному желанию.
Он, казалось, испытал огромное облегчение, хотя я не мог себе представить, чем вообще он мог быть обеспокоен.
– Вы знаете курсанта Попкорна?
– Он в моем классе.
– Он говорит, что вы, должно быть, были боевым летчиком, но не может понять, на какой войне.
– Разумеется, не может, – сказал я. – Я родился в тысяча девятьсот четвертом. Мне было четырнадцать, когда закончилась Первая, и тридцать семь, когда началась Вторая мировая. То есть я был далеко не призывного возраста.
