Эдуард Лимонов - По тюрьмам
Нестеренко, оказывается, знал Гончарука давно, еще с 1991 года, когда тот работал сторожем на автостоянке у площади Советско-Чехословацкой дружбы. Знал кличку Гончарука. После первого выстрела он якобы крикнул: «Гончий, что ты делаешь, прекрати!» Был, оказывается, на месте и участковый милиционер, но без табельного оружия. Во время перестрелки он спасался за машиной, а после вызвал милицию и задержал одного из нападавших — шофера «Жигулей». Который не отрицал, что был на месте нападения, но сказал, что происшедшего не понял.
Что до черкесов, то один из них был ранен в ногу. Гончарук лежал в больнице. Ранение в ягодицу с проникновением в брюшную полость.
История более чем странная. Тем более странная, что Гончарук арестован только 29 июня 2002 года, только через девять месяцев. И совсем не за стрельбу по Нестеренко. Его задержали у собственного дома: в его машине нашли ручную гранату и магазин от «калашникова». Почему же, зная Гончарука лично, Нестеренко не арестовал его на следующий же день в сентябре 2001 года, если Гончарук стрелял по Нестеренко и ранил черкеса в ногу? Вероятнее всего, Нестеренко стрелял в Гончарука по каким-то личным мотивам и ранил его. И не беспокоился девять месяцев. По прошествии этого срока появились знаки, что дело может принять для подполковника плохой оборот. Тогда была придумана история с Гончаруком, бегающим с карабином «Сайга», расставлены лжесвидетели. А Гончаруку подбросили гранату. Нужен был повод для его ареста.
Володька сидит на спецу. Я стал невольным участником взятия пробы его характера. Мы стояли в феврале в адвокатской. Точнее, Володька сидел, положив голову на руки, а руки лежали на столе. А я стоял, наклонившись к нему, упершись руками в стол. Дверь в адвокатскую была открыта, поскольку конвойные уже приехали, и шел шмон. Мы с Володькой выходили первыми, потому нас и отшмонали первыми, и мы, вернувшись в адвокатскую, беседовали. О чем, не помню. Вдруг в адвокатскую заглянул конвойный милиционер из облсуда, довольно развязный старшина. У него особая примета: подковки на ботинках. Он ими стучит, когда ходит. «Что, Вениаминыч, объясняешь, мол, падла буду…», — начал старшина, обращаясь ко мне. Володька не дал ему закончить, он в гневе обернулся: «Я тебе не падла, мент! Иди отсюда, падлой меня называть!»
Я оторопел. Я таких речей в Саратовском красном централе никогда не слышал. Самое поразительное, что старшина потоптался и тихо ушел. Он понял, что неловко прервал беседу двух зэков и даже не стал объяснять, что «падла» относилось не к Гончаруку, но ко мне и было фигурой речи, а не оскорблением. Володька Гончарук возвысился в тот день в моих глазах, потому что неестественная такая храбрость не идет в пользу зэку, конечно. Любые проявления строптивости в тюрьме безжалостно наказываются. В тот же день в конвоирке облсуда я услышал, как старшина с подковками сообщил другому старшине вполголоса: «Гончарук фамилия. В шестую посадили». Ничего хорошего Гончаруку этот дележ информацией не обещал. Обращаться с ним конвой будет как можно жестче. А что касается судебной перспективы его дела, то за то, что якобы стрелял в мента, получит, пожалуй, Володька не меньше десятки. Не поможет и то обстоятельство, что у Володьки трое детей и он несудимый.
У Гончарука снесенный в сторону нос, широкое костистое лицо в ямах. Таким лицо остается обычно после многочисленных переломов костей лица. Володька — среднего роста. Такой себе одинокий партизан этого мира. Он предприниматель, а никакой не вор. Он держится просто и с достоинством. По каким-то непонятным признакам Гончарука принимали в свои все серьезные ребята нашей тюрьмы.
Если можно применить к тюрьме понятие «одет со вкусом», то Гончарук одет в тюрьме со вкусом в многочисленные и многообразные черные тряпки. Он снимает их, как кожуру луковицы, на шмонах, возвращаясь в адвокатскую с грудой одежды. Ничего хорошего впереди не предвидится у этого независимого человека в черном.
ГЛАВА 24
31 января 2003 года прокурор Генеральной прокуратуры РФ Вербин, похожий на поставленную на попа двуручную пилу, не нашел для Савенко Э.В. ни единого смягчающего обстоятельства. И запросил у суда наказать Савенко Э.В. по статье 205-й — десятью годами лишения свободы, по статье 208-й — четырьмя годами лишения свободы, по статье 222-й — восьмью годами лишения свободы, по статье 280-й — тремя годами лишения свободы. Вместе взятые, эти срока дают в сумме 25 лет заключения, но путем новомодного частичного сложения прокурор запросил мне «милосердные» 14 лет лишения свободы с отбыванием в колонии строгого режима.
Я бесстрастно записывал речь прокурора. И постарался, чтобы ни один мускул не дрогнул на моем лице. И ни один не дрогнул. От маньяков у власти я ничего хорошего не ждал, потому запрошенному сроку не удивился. Зловещий Вербин прислуживал генпрокурору Устинову на процессе Радуева — это исполнительный расстрельный прокурор, и ничего иного, кроме этих непроницаемых 14 лет, он мне не мог сунуть. Ибо 10—15 лет мне обещали оперативники и следователи ФСБ сразу после ареста. 25 лет — это степень ненависти, которую их государство ко мне испытывает, и степень моей опасности для их государства. А 14 лет — это столько, сколько, они считают, выдержит наше общество.
Нас отвели в конвоирку. И почти тотчас загрузили в автобус. По боксам. Ледяным. По пути из облсуда в тюрьму, в темноте ледяного стакана я вполголоса декламировал стихи Кузьмина, самое начало из книги «Форель разбивает лед»:
Стояли холода, и шел «Тристан».
В оркестре пело раненое море,
Зеленый край за паром голубым,
Остановившееся дико сердце.
Никто не видел, как в театр вошла
И оказалась уж сидящей в ложе
Красавица, как полотно Брюллова.
Такие женщины живут в романах,
Встречаются они и на экране…
За них свершают кражи, преступленья,
Подкарауливают их кареты
И отравляются на чердаках.
Теперь она внимательно и скромно
Следила за смертельною любовью,
Не поправляя алого платочка,
Что сполз у ней с жемчужного плеча,
Не замечая, что за ней упорно
Следят в театре многие бинокли…
Я не был с ней знаком, но все смотрел
На полумрак пустой, казалось, ложи…
Я был на спиритическом сеансе,
Хоть не люблю спиритов, и казался
Мне жалким медиум — забитый чех.
В широкое окно лился свободно
Голубоватый леденящий свет.
Луна как будто с севера светила:
Исландия, Гренландия и Тулэ,
Зеленый край, за паром голубым…
А Наташа — красавица, как с полотна Брюллова, — умерла в ночь со 2-го на 3 февраля. Так как я с нею не разведен, то получилось, что я стал вдовцом.
Я узнал о ее смерти очень рано утром 4 февраля. Я стоял уже в тулупчике, готовый ехать на суд-допрос, похрапывали сокамерники, когда в 6.30 в «Новостях» НТВ сказали: «Умерла Наталья Медведева, жена Эдуарда Лимонова, „черная звезда, леди русского альтернативного рока“, „странная женщина“.
Отмучилась Наташечка, подумал я.
Сказали: «Умерла во сне». Бородатый сожитель и бородатый брат Наташи, оба Сереги показались на экране. Кинокамера облизала ее кассеты и вещи. Бесполезные теперь для нее. Сожитель сообщил, что Наташа шила ему костюм, и продемонстрировал бесформенные куски дырчатой резины. А может быть кожи, прикинув ее на себя. Выглядел он глупо. Ясно, он был растерян. Мамка его ушла. Костюм выглядел шизофренически. Представить себе, что Наташа могла что-либо долгое время шить, было трудно. Думаю, этот «костюм», с позволения сказать, являлся символическим состоянием ее души и состоянием их союза. Дыры плюс дыры. Ей, чрезвычайно нестабильной и больной, нельзя было соединяться с нестабильным и больным. «Комсомольская правда» тоже сообщила, что якобы она умерла во сне. Сожитель сообщил, что отсутствовал несколько дней, а когда явился домой, Наташа спала. Он потряс ее, оказалось, она мертва. Корреспондентка «Комсомольской правды» задала вопрос: «Что же случилось с Наташей? Слухи уже поползли, говорят, что виной всему наркотики». Сожитель отвечал: «Наташа любила и могла выпить, это — да, хотя запойной никогда не была. А наркотики — нет, исключено. Этим она не интересовалась. Знаю точно, потому что сам когда-то увлекался по молодости, но потом прошло».
«Стояли холода, и шел „Тристан“… В оркестре пело раненое море…»
Сожитель врал во спасение ее и своей репутации в глазах газетно-телевизионной аудитории обывателей. Он стеснялся вынести их совместный наркоалкогольный стиль жизни с Наташей на свет. Наташа, красавица, как с полотна Брюллова, была запойной. Я прожил с ней 13 лет, уже с 1988 года она наблюдалась у врача, пила ежедневно под моим присмотром противоалкогольные таблетки Esperale. Я заставлял ее открывать рот и подымать язык. Под язык она могла спрятать таблетку. «Глотай!..» «Ты — террорист! Ты как террорист!» — кричала она в истерике, возражая против моего гнета. Но под моим игом она оставалась жива. Писала книги, пела, существовала. Срывалась, исчезала на несколько дней, пила и предавалась нимфомании. Я ловил ее, запирал, сажал на безалкогольное пиво и опять кормил белыми мелкими таблетками Esperale. «Открой рот! Глотай!» Когда я находился в горячих точках, ее запои удлинялись и продолжались ровно столько, сколько я там каждый раз находился.
