Вера Кобец - Прощание
И все-таки вечером не решаюсь взять листки в руки и вместо «Клюева» читаю Герхарда. Нравится, очень нравится. Перевод удался. А комментарии просто великолепны, читаешь с таким же большим удовольствием, как и сами эссе.
26 янв. пт.Просыпаюсь — и сразу же говорю себе: все, никаких оттяжек и проволочек, берись читать «Страсти по Клюеву». «Но душ принять можно?» — пищит малодушие. «Да, только быстро».
Страшно так, что в висках колет. Сажусь к столу, залпом прочитываю от первого до последнего слова и воплю: «Аллилуйя! Ура!!! Получилось! Сделано!» Только фамилия Клюева — Черемисин, а рассказ называется «Желтый аист». Минут пять-десять чистого восторга. Потом отрезвление. Во-первых, не ошибаюсь ли. Во-вторых, даже если не ошибаюсь, где основания для оваций? Как там сказал художник Рябовский? «Это мило, конечно, но и сегодня этюд, и в прошлом году этюд, и через месяц будет этюд…» Все верно, разве что у меня не этюд, а рассказик… Задумано, правда, как новая книга рассказов, но когда она еще сложится, эта книга?
27 янв. сб.Филармония. Виолончельный концерт Сен-Санса (играет Иван Монигетти). Блаженное ощущение беспредельности красоты и легкое беспокойство: а не поверхностная ли это красивость.
«Седьмая» Малера. Музыка выворачивает наизнанку и словно вскрывает нарыв. Слезы брызжут из глаз. К счастью, с финалом оркестр справляется плоховато (дирижирует «наш милый суслик»), и я успокаиваюсь.
По предвесенней погоде неторопливо иду домой. Все правильно. В первый раз запах весны ощущается в воздухе в самых последних числах января.
Достаю томик Чехова.
Засыпаю и сквозь сон слышу, как Антон возвращается от неизвестной мне девушки — студентки журфака Нади.
28 янв. вс.Неожиданно звонит Мечин. Приглашает в Мариинский: посмотреть одноактные балеты, пообедать в служебной столовой и обсудить некоторые дела. Что, интересно, он теперь задумал? Размах проектов «старика» Мечина ошеломляет. Почти все они с треском проваливаются, но он тут же придумывает новые. И его «Школа живописи», как ни странно, работает до сих пор. Подозреваю, что о ней-то и пойдет сейчас речь. И он предложит мне что-нибудь несуразное. А я, хоть работать придется на голом энтузиазме (он же и голый идиотизм), скорее всего, соглашусь. От Мечина, несмотря на его дурацкие амбиции, жлобство и дубоватость, веет какой-то жизненной силой. Тем, чего мне так катастрофически не хватает.
29 янв. пн.Просидев несколько часов над переводом, вспоминаю о принятом позавчера решении позвонить Ксении Викторовне. В последнее время она ведет себя как-то странно, но это еще не повод и мне впадать в странности. Выход книги, сердечная фраза Герхарда не могут ее не порадовать, а узнать все с опозданием из совсем чужих рук будет больно. В общем, «спешите делать добро».
Спешу. Откликается ее муж. Холодно: «Ксения Викторовна у дочери». Да что это, ей-богу? Ведь всегда радостно приветствовал. Но его настроение — его дело. Удваиваю любезность: «Передайте, пожалуйста, что у меня для нее хорошая новость». Еще холоднее: «Благодарю вас. Передам».
Вот уж действительно не угадать, «как наше слово отзовется». Разговор с мужем К. В. оставляет мерзкий осадок. Заново вспоминается вчерашняя встреча с Мечиным. Энтузиаст попросил составить текст писем, призывающих разных влиятельных людей поддержать его новую затею — музей деревянной скульптуры. Основой экспозиции станут работы его сына (пастозного юноши, виденного мной в Филармонии). Никогда раньше не было речи о его талантах. Что они — только что проклюнулись и уже тянут на экспонирование в музее? Да и вообще затея — бред. Но ведь меня никто не просит в ней участвовать. У меня только одна задача: составить убедительное прошение и отправиться восвояси. Что надо было делать — отказаться? Да, разумеется. Но после спектакля (сидели в директорской ложе) и только что съеденного обеда твердости для отказа не нашлось.
30 янв. ср.Тяжкое ощущение своей бездарности, нелепости всего вокруг, тревоги. Антон всю ночь кашлял. Пыталась заставить его померить температуру. Но он спал крепко, во сне отпихивал мою руку. Жалость к нему и страх за него. Больше, наверное, чем когда он был маленьким. Тогда мы, взрослые, хоть как-то могли защитить. А теперь? Кто теперь взрослый? И чего можно ждать от этой Нади? Голос по телефону у нее неприятный. Журфак, работа в рекламном агентстве, какие-то бесконечные поездки за границу… Антон для нее — экзотический эпизод? Понимает он это? А главное, что дать от кашля? Когда-то я топила на огне сахар. Но нельзя ж разбудить его и заставить сосать леденцы?
Проснулась с чугунной башкой. Антон на работе. Температуру не мерил — градусник так и лежит в футляре, а на нем 35,8.
Беспомощность. Откуда это чувство беспомощности? «Желтый аист» дописан, но от этого только хуже. Чем больше написано, тем меньше сделано. Не могу объяснить почему, но похоже, что это так. Двигаюсь, но не в том направлении. Как брейгелевские слепые — к обрыву…
Звонок. Ну конечно, любезный друг Бреслер. «Я должен немедленно к вам приехать. Ночью решил, что мне нужно уйти из оркестра. А может быть, и расстаться с этой страной». — «Даня, мне со своей-то жизнью не разобраться, не то что с вашей». — «А что случилось?» — «Всё!!!»
Господи, начинаю орать на него, как на маму. Он что-то лопочет, а я бью, бью, бью. Вот шведы орут куда меньше. Самое сильное впечатление от «Сцен супружеской жизни» — отсутствие истерик Марианны. Так ни разу и не зашлась в крике. А ведь причин было ох как достаточно.
31 янв. чт.Свербит мысль о Бреслере. Конечно, похожее повторяется чуть ли не каждый месяц. Когда он впервые сказал, что отбросил все колебания и решил вопрос в пользу «не быть», мы разговаривали до утра. Но каждый раз начинать все сначала — немыслимо. Человек бесконечно грозится наложить на себя руки, а потом доживает до девяноста. Но вероятие, что и в самом деле удавится, тоже есть. Когда все уже привыкают к его угрозам и почти их не слушают, он вдруг действительно отталкивает табуретку и превращается в самый что ни на есть натуральный труп.
Ну и что делать?
Телефон. Господи, пусть бы это был кто-то свой, но хоть сколько-нибудь благополучный. «Алло!» В трубке даже не ледяной, а каменный голос Ксении Викторовны: «Муж передал, что вы хотели о чем-то мне рассказать». Что ж, это будет наш последний разговор, но «доброе дело» я все-таки доведу до конца: «Все правильно, Ксения Викторовна, я хочу вас порадовать, а если вы уже в курсе — поздравить». — «С чем же?» — «С тем, что „Эссе“ опубликованы, и Герхард признает, что вы сыграли тут решающую роль». Молчание. Она явно подыскивает слова. И вдруг — отчаянное: «Вы знаете, как они обошлись со мной? Стали третировать, будто какую-то студентку-троечницу. Тыкали пальцем, взялись за проверку! Кто в состоянии проверить мое толкование Герхарда? Кто понимает хоть что-то в его философии? Я занимаюсь этим полжизни. Если бы не мое имя, он с ними и разговаривать бы не стал. А теперь он в претензии, что я, я сорвала все сроки. Мне до сих пор не опомниться. Почему вы звоните? Это они вас подослали?» Если б не ее слезы, я тут же швырнула бы трубку. А так: «Ксения Викторовна! Я все понимаю. Подозревала, что вы не видели книги. Звоню, чтоб вы знали о благодарности Герхарда. Звоню, потому что книжка вышла отличная, а ваш комментарий — просто великолепен. А все неприятности в „Логосе“ — дело житейское». Ловлю себя на том, что говорю как взрослая, утешающая ребенка. Но маститая Ксения Викторовна по-прежнему булькает от обиды. «Они просто мошенники, но и я, вероятно, человек трудный. Родная дочка не хочет со мной разговаривать. Я всем в тягость. Вам тоже. Мы ведь планировали вместе ходить в Филармонию, а вы предпочли сделать вид, что забыли».
Боже, какие мы все несчастные сукины дети. Как от нас ничего не зависит, как от нас все зависит.
«Ксения Викторовна! — говорю я, вдруг чувствуя, что все могу, все сдюжу: — Ксения Викторовна! Вы свободны сегодня? Идемте слушать Пуленка!» Произнося это, вижу свое отражение в зеркале. Растрепанная, в старой вязаной кофте, в раскисших домашних тапочках. «Как?» — Ксения замирает, видимо, ошарашенная. Потом обретает преподавательскую уверенность. «Спасибо. Это очень заманчиво, но невозможно. Ко всему надо готовиться заранее. Я не одета. Чудовищно выгляжу. Волосы ни на что не похожи». — «Ксения Викторовна! Мы ведь не на эстраду, а в зал. На сборы у вас больше часа. Вы все успеете». — «Но как?..» — «Действуйте. В половине седьмого встречаемся в вестибюле».
«Все ваши болезни — чистая выдумка», — менторски говорит иногда Даня Бреслер, выпив три рюмочки коньяку. Не совсем точная формулировка, но что-то в ней есть. Положив телефонную трубку, кидаюсь в душ, потом к шкафу. Коричневое не годится, светлое тоже, а вот юбка с джемпером подойдет. Три-четыре — и я выбегаю, а навстречу уже несется упругий, задорный, мечтательный и, как ни странно, местами сентиментальный Пуленк. Знакомый по книгам и фильмам Париж тридцатых плывет и радужно переливается перед глазами. Лента Сены не то вопреки, не то в соответствии с географией безмятежно вливается в ленту Луары; барки скользят по реке, блики солнца играют на голубой речной зыби, а где-то там дальше, у горизонта, тает в воздухе паровозный дымок. И все это настоящее, и всего этого не отнять, хотя колокол где-то вверху звонит громче и громче, и его монотонный, торжественный (?) гул с конечной необратимостью покрывает разноголосый шум Города
