Норман Мейлер - Нагие и мёртвые
Рот долго ворочался с боку на бок, пытаясь устроиться поудобнее, однако при любом положении казалось, что в тело впиваются корни низко срезанных кустов. Рот высунул лицо из-под вонючего одеяла, но на него тотчас же начали падать раздражающие капли мелкого дождя. Он потел и дрожал одновременно и был уверен, что на следующий день заболеет. "Почему я не сказал Брауну, что он должен был бы поблагодарить меня за то, что я отстоял за него в карауле целых полчаса?" — неожиданно подумал Рот. Он был очень расстроен и огорчен тем, что не нашелся сразу же ответить это Брауну. "Ладно, — подумал он с обидой, — я еще скажу ему утром".
Рот решил, что во взводе нет ни одного человека, который по-настоящему нравился бы ему. Все они, по его мнению, были глупы. Ни один из них не отнесся к нему, новичку, по-дружески. Рота охватило горькое чувство одиночества. Ноги просто замерзали. Чтобы согреть их, он попробовал пошевелить пальцами, но это не помогало. Рот снова перенесся мысленно домой, к жене и сыну, и ему показалось, что он был бы самым счастливым человеком, если бы мог возвратиться к ним. У жены такой матерински-мягкий взгляд, а сын смотрел бы на него с огромным уважением и восхищением.
Рот подумал о том, как сын будет подрастать, обсуждать с ним серьезные вопросы, считаться с отцовским мнением. Капельки дождя упорно падали в самое ухо, и Рот вынужден был снова натянуть одеяло на голову. Прижавшись поплотнее к теплому телу Минетты, Рот еще раз вспомнил о своем маленьком сыне, и его снова охватило чувство гордости. "Сын считает меня важным человеком, — подумал он, — и я им это еще докажу". Глаза его закрылись, и мысль после тяжелого вдоха оборвалась. Несмотря на моросящий дождь, Рот крепко заснул.
"Этот проклятый Рот, — размышлял Браун, — заснул на посту, и нас всех могли бы перебить, как котят. Так относиться к своим обязанностям не имеет права никто. Он подводит своих товарищей, а хуже этого ничего не может быть… Да, хуже этого ничего не может быть, — продолжал размышлять Браун. — Я могу бояться, мои нервы могут сдать, но я всегда действую, как положено действовать сержанту, и выполняю свои обязанности. Продвинуться по службе — не легкое дело. Солдату приходится преодолеть немало трудностей, за многое отвечать, прежде чем он получит то, что заслуживает. Я заметил этого Рота с самого начала: он никуда не годится, лентяй, беспомощный и ничем не интересуется. Терпеть не могу таких людей, которые начинают юлить, когда попадаются на чем-нибудь. Почему же не жалуются те, кто уже служит по два года и кому еще предстоит служить бог знает сколько? Мы воевали, а они в это время спали со своими, а может быть, и с нашими женами".
Браун сел поудобнее на патронные ящики и, почесав свой короткий вздернутый нос, внимательно осмотрел джунгли.
"Да, — раздумывал он, — нам вот приходится сидеть под дождем в этой мокрой яме, обливаться холодным потом из-за каждого подозрительного шороха в джунглях, в то время как эти бабы веселятся и распутничают там в свое удовольствие…
Браун снял винтовку с колен и прислонил ее к пулемету.
Вот сейчас, в эту минуту, что делает моя жена? Наверное, лежит в постели с каким-нибудь парнем и обсуждает с ним, что они сделают на десять тысяч, которые она получит, если меня убьют… Шиш! Я оставлю их в дураках, потому что вовсе не собираюсь погибать в этой проклятой войне. А когда война кончится — брошу эту потаскуху и сделаю карьеру. После войны будет много возможностей делать деньги, если, конечно, не лениться, хорошенько работать и не бояться ответственности. А я не боюсь и уж наверняка смогу поработать. Все солдаты говорят, что я хороший сержант.
Может быть, я не такой хороший разведчик, как Мартинес, и не столь хладнокровен, как Крофт, но зато я честен, справедлив и серьезно отношусь к своим обязанностям. Я ведь не как Ред, который все валяет дурака и под разными предлогами отлынивает от работы. Я действительно стараюсь изо всех сил быть хорошим сержантом, потому что знаю: если ты добьешься успеха в армии, сумеешь добиться его где угодно. Если уж тебе положено что-то делать, надо делать это наилучшим образом. Вот мое правило".
В течение нескольких минут Браун прислушивался к отдаленным артиллерийским залпам.
"Ребятам жарко там сейчас, — подумал он. — Японцы атакуют, а ребята наверняка в самом пекле. Нашему взводу всегда достается самый трудный участок, я в этом уверен. Дай бог, чтобы сегодня никого не убили. — Браун внимательно вгляделся в темноту джунглей. — Мне здорово повезло, что оставили здесь. Совсем не хотелось бы оказаться сейчас на месте Мартинеса. Сегодня бой наверняка горячий, но мне он совершенно ни к чему. Я уже побывал в горячих боях, преодолевал рубежи под пулеметным огнем, плыл в воде под артиллерийским обстрелом. Такого вполне достаточно для любого солдата. Я горжусь тем, что получил звание сержанта, но, откровенно говоря, иногда все-таки хочется быть простым рядовым, таким, например, как Рот, ничего не делать и ни за что не отвечать.
Надо позаботиться о себе, потому что никто другой о тебе не позаботится. Я уже достаточно испытал в этой войне, чтобы рисковать еще и подставлять себя под пули. — Он нащупал пальцами небольшую тропическую язву на своей губе. — Надеюсь, что никого из ребят сегодня не убьет", — подумал он еще раз.
Колонна автомашин с трудом пробиралась по дороге, покрытой жидкой грязью. Разведывательный взвод выехал из бивака час назад, но всем казалось, что времени прошло значительно больше.
В грузовой машине находилось двадцать пять человек. Поскольку сидячих мест в ней было только двенадцать, остальные расположились на полу, подложив под себя или винтовки, или рюкзаки, или другое имущество. Было очень темно и жарко, одежда промокла от пота. Ночной воздух казался каким-то невероятно плотным, джунгли с обеих сторон как бы выдыхали на дорогу волны влаги.
Все сидели молча, говорить никому не хотелось. На джунгли опустилась плотная туманная дымка. Прислушавшись, можно было различить рокот двигателя впереди идущей машины. Временами к ним приближалась и позади идущая машина, и тогда темноту пробивали слабые лучи затемненных фар, как будто в тумане горели две маленькие свечи.
Вайман сидел на своем рюкзаке. Он закрыл глаза и расслабил мышцы. Его тело сразу же начало покачивать из стороны в сторону в такт неожиданным наклонам и подскокам машины, и он почему-то вообразил, что едет в вагоне метро. Напряжение и тревога, охватившие его, когда Крофт приказал всем собрать свои вещи и приготовиться к переброске на передовую, несколько утихли, и Вайман пребывал теперь в состоянии томительного ожидания дальнейших событий. В его голове возникали одна за другой бессвязные мысли и отрывочные воспоминания.
Вайману вдруг вспомнилось, как вместе с матерью он ехал на автобусе из Нью-Йорка в Питтсбург. Поездка состоялась вскоре после смерти отца. Мать намеревалась тогда побывать у своих родственников и попробовать одолжить у них денег. Разумеется, из этой затеи ничего не получилось. На обратном пути в отошедшем в полночь автобусе мать обсуждала с ним, как жить дальше, и они решили, что ему придется работать. Сейчас Вайман вспомнил об этом без особого интереса, а в то время он считал эту ночь наиболее важной в своей жизни. Теперь он совершает другую поездку, которая может иметь для него куда более важные последствия. О том, что его ожидает, он не имел ни малейшего представления. На какой-то момент Вайман почувствовал себя от этих мыслей повзрослевшим; он вспомнил о событиях, происшедших всего несколько лет назад, событиях, которые кажутся теперь несущественными. Он попытался представить себе бой, но сразу же решил, что это невозможно. Он всегда представлял бой весьма ожесточенным, длящимся несколько дней подряд, но вот он находится во взводе уже более недели, и ничего еще не произошло, кругом царили мир и спокойствие.
— Как ты думаешь, жаркий бой будет сегодня? — тихо спросил он Реда.
— Спроси генерала, — буркнул тот.
Вайман ему нравился, но он намеренно старался казаться недружелюбным к нему, потому что этот юноша чем-то напоминал ему Хеннесси. Ред испытывал глубокое отвращение к предстоящей ночи.
Он участвовал в стольких боях, испытал так много страха, видел так много убитых товарищей, что не имел теперь никаких иллюзий относительно священности и неприкосновенности своей жизни. Он знал, что может погибнуть. Смерть была для Реда чем-то таким, с чем он смирился уже давно, поэтому он редко думал о том, что должно было произойти за пределами нескольких следующих минут.
Однако с некоторых пор его охватило какое-то интуитивное чувство тревоги, чувство, которое он никогда не выражал вслух. Оно не давало ему покоя. Пока не убили Хеннесси, Ред воспринимал смерть всех знакомых ему ребят как некое не имеющее особого значения отсутствие. Погибших людей просто больше не было рядом, как и разных старых друзей, которых отправили в госпиталь и которые так и не вернулись, или товарищей, которых перевели в другие части. Когда до него доходило известие о том, что знакомый ему парень убит или серьезно ранен, он воспринимал это известие с определенным интересом и даже немного переживал, но это было такое же чувство, какое человек испытывает, когда узнает, например, что его друг женился, или заработал, или потерял много денег, или что-нибудь еще в этом роде. Ред просто узнавал, что с кем-то, кого он знал, что-то случилось, и на этом дело кончалось. Смерть Хеннесси оказала на Реда совсем иное действие: она породила в нем какой-то тайный страх. Он становился явным, когда Ред вспоминал вещи, о которых говорил Хеннесси. В такие моменты Ред испытывал безграничный страх.