Лутц Зайлер - Крузо
Больше всего Эд любил сидеть на веранде портовой гостиницы. В дальнем конце этой пристройки, сколоченной вроде как из одних только старых оконных рам, стоял обшарпанный кожаный диван, этакий пережиток давно минувших времен. Сам Эд оставался почти невидим, зато прекрасно обозревал акваторию гавани, швартующиеся пароходы, толпы отпускников и сумасшедшего парня, который метался взад-вперед по набережной и во все горло выкрикивал команды, словно в точности знал, что важно в этом сезоне.
Как же замечательно сидеть там, в одиночестве, и, глядя поверх пустых чистых столиков, уноситься мечтами вдаль. Как чудесно откинуться назад, положить руку на спинку дивана и ладонью, потрескавшейся от мытья посуды, поглаживать прохладную гладкую кожу. Как приятно не спеша поднести к губам бокал, дохнуть в него и ощутить на лице собственное дыхание.
Он представил себе, как она стояла у него в комнате. Как бесшумно раздевалась и секунду помедлила, наверно озябнув. Ее стройное тело, неуверенность, движения на ощупь. Окно открыто, как всегда. С моря ни лучика света, только плеск волн, то нарастающий, то затихающий, словно бы предлагающий некий тайный план на все последующие ночи.
Даже насчет любимого Эдова блюда (жареной картошки с яичницей-глазуньей) сезы успели разузнать. Сопровождая Крузо, он снискал на острове определенную известность – Эдгар Бендлер, приятель Крузо. Для него не имело значения, что Лёш не оставлял его при себе во время переговоров, например при подготовке ко Дню острова, который был запланирован на первое августа и, похоже, внушал опасения. В дружелюбности, с какой Эда обслуживали, угадывалось это плавное понижение в чине, он чуял. Его считали орудием Крузо (правда, в уважительном смысле), только вот привязанность его казалась им забавной, а сам он слабосильным – Эд, Луковица, молчун, безмолвно сидевший в углу, неспособный к нормальным разговорам и все время пяливший глаза в окно, словно там происходило что-то другое, а вовсе не бестолковая суета туристов-однодневок, которые без конца пытались открыть дверь ресторана, более-менее решительно нажимая на ручку и недоумевая по поводу невезения, ведь их угораздило приехать на остров как раз в выходной день портового ресторана, – нет, Эду нравилась крузовская осторожность (так он называл ее в душе). Конечно, если это осторожность, а не просто доброта и попытка оградить друга, в голове у которого, точно на фронте, маршируют стихи, от всего того, что связано с будничными делами ОСТРОВНОГО НАМЕСТНИКА, сберечь его для другого, для настоящего…
Случалось, Эд предавался таким фантазиям. Разве я не прячусь, как ребенок, в своем тайнике, думал Эд, сижу тихонько, но с каждым движением дверной ручки сердце стучит громче, ребенок кажется себе все более дерзким.
Из кухни донеслись голоса, потом металлический лязг, словно что-то прокатилось по каменному полу. Эд прислушался, как прислушивался всегда, инстинктивно, без умысла и без готовности покинуть капсулу своей отрешенности. Перед глазами опять возникло лицо К., тонкие, высокие брови, светлый, открытый лоб и внимательный, любопытный взгляд, когда она, не сводя с Эда глаз, взяла его в рот.
Крузо!
Крузо кричал. Только во время облавной охоты на пляже Эд слышал его таким, до предела возбужденным. Раздался грохот, что-то прокладывало себе дорогу, кухонная дверь распахнулась. Кого-то вытолкнули вон, он упал на колени, всхлипывая, плача навзрыд, – и был это Рене, мороженщик. Позади него, широко расставив руки, стояли двое сезов из «Хиттима», словно хотели отрезать обратный путь в хлев животному, которое гнали на бойню. Немного погодя Рене поднял голову, и Эд увидел, что он смеется, прямо-таки захлебывается от смеха.
– Все из-за этой бабенки, весь этот…
Один из сезов пнул Рене в спину, и тот поперхнулся последним словом. Пинок был не слишком сильный, но Эд вздрогнул, чем привлек внимание Рене. Он обернулся, оскалил зубы, как пес, и двинул к нему. Эд оцепенел. Медленно убрал с кожаной спинки дивана руку, которой только что пытался нащупать свою жажду.
– Щенок, щенок тоже тут!
Из горла Рене послышались какие-то звуки, и лишь через секунду-другую Эд сообразил, что он тявкает. Потом мороженщик вдруг вскочил на ноги и выбежал наружу.
– Щенок, щенок… – Эд опять услышал тявканье, потом буфетчик закрыл дверь, и все опять исчезли.
– Извини, Эд. Ты уже поел жареной картошки? – Лёш медленно положил свою большую теплую руку Эду на голову, словно хотел погладить, но это был всего-навсего жест, неотъемлемый от вопроса, и Эд мгновенно забыл, за что друг просил у него прощения.
Сперва Крузо опустился на корточки между грядками и (осторожно) положил руку на кротовый холмик. Потом начал инструктаж. Эд сидел на корточках рядом, чувствуя в пояснице слабое подергивание. Раз-другой Крузо провел ладонью по земле, сперва легонько, как прикасаются к груди, рассеянно, ни о чем не думая, только оттого, что она невообразимо гладкая и мягкая, потом еще бережнее, как напоследок разглаживают старательно выстроенный песчаный замок времен детства, а затем почти без перехода с силой погрузил руку в земляной холмик.
– Норы, все дело в норах. Сперва расчищаешь отверстия. Потом вставляешь туда бутылки, горлышком на северо-запад.
Только теперь Эд заметил, что солнце в небе оранжевое, как чужая луна, хотя едва вечерело. Шрамик у него над глазом ныл, из дальней дали он слышал стук копыт коня-топтыгина, завывающий дизель патрульного катера в открытом море, мог разобрать отдельные фразы, произнесенные за столами в крытых камышом домах. Будто впервые стал частью этого мира. Все вокруг сияло сумасшедшими красками, и, ошеломленный красотой, Эд припал ухом к земле и услышал звук…
Все разом переменилось.
Пустые бутылки они притащили из «Хиттима» в больших, пятнистых от плесени, охотничьих рюкзаках. Их запах напомнил Эду давние дни армейских учений, пленку старого пота на резине противогаза, когда он после учений забывал выложить его на просушку.
Что ни шаг – легкое дребезжание. Рюкзак к рюкзаку, в этом двойственном образе Эд чувствовал, что в известном смысле имеет право относить приветствия попадавшихся навстречу местных также и к себе, и порой кивал в ответ, хотя уже знал, что на самом деле лично с ним никто не здоровался – пока не здоровался, подумал Эд и на миг ощутил летучую искру непостижимого братства.
Все сейчас вызывало у Эда восторг, в том числе и общество Крузо, поэтому он счел за благо до поры до времени не рассказывать другу о К. Чтобы не поставить под угрозу свою щекотливую позицию на распределениях. И наверно, втайне он надеялся, что эта ошибка в распределении потерпевших крушение (ведь ни о чем другом речи быть не может) не обнаружится еще одну-две ночи или хотя бы одну – только одну ночь, думал Эд. О чудесное кораблекрушение!
Да, он и гордился Крузо, и боялся его, причем гордость и страх были неразделимы. Страх ему внушали категоричность Крузо, его сопротивленческая химера, «организация» – беспримерное сумасбродство, вдобавок мрачность, фанатичная решительность. И все-таки перевешивали открытость, с какой Лёш принял его, ярая честность и уважение, какое он проявлял по отношению к Эду, как раз там, где коренилась самая большая его слабость, его собственное безумие – моя собственная беда, мелькнуло у Эда в мозгу, и он чуть ли не обрадовался этой мысли. Ведь именно в тот миг, когда это увидели все, Лёш поддержал его, тихо и спокойно. Эд понятия не имел, кто такой Крузо, но порой ему казалось, он знает его как собственную душу.
В «Визенэкке» для них стоял наготове третий рюкзак, который Лёш без разговоров подхватил на руки. А возле «Островного бара» сверкала на солнце двухколесная железная тачка, полная бутылок. Сплошь «синяя отрава», с которой Эд свел знакомство в Башне, перед «картой правды». Окно в зал ресторана располагалось низко, на уровне колен, можно было заглянуть прямиком за стойку. Крузо подошел, и какой-то мужчина высунулся наружу. Секунду-другую они стояли щека к щеке, потом мужчина взял руку Крузо, прижал к своей груди. Эд поспешил подхватить тачку; повез ее по колее в песчаной дорожке, груз дребезжал – вопль.
– Сантьяго, – пояснил Крузо, когда они зашагали прочь из поселка.
– Знаю, – ответил Эд.
Яма, прохладная, свежая земля. Уже от прикосновения Эд оцепенел. Надо же, как сильно он способен чувствовать… В бутылках кое-что осталось, несколько капель, и Крузо нет-нет да и подносил то одну, то другую ко рту, прежде чем закопать.
– Ухо, чувствительное ухо доводит их до безумия. Это единственное средство, единственный язык, какой они понимают.
Поблескивающие на солнце бутылочные горлышки казались новенькими саженцами, весь огород выглядел теперь празднично, словно разукрашенный, сверкающий стеклянными ростками.
Тихое, неумолчное посвистывание.
Немного погодя Эд услышал его. Словно расшалившийся ребенок, Крузо скакал среди холмиков, поправляя горлышки бутылок, меж тем как ветер крепчал и свист набирал гулкости и угрозы, точно пароходный гудок в тумане. Когда ветер чуть менялся, возникала фантастическая песня, музыка сирен. Будто под гипнозом, руки в мокрой земле, пальцы слегка скрюченные, легонько двигающиеся, нащупывающие, Эд смотрел на своего по-прежнему лихорадочно скачущего туда-сюда товарища, который, размахивая руками, настраивал свой инструмент и вдруг – о чудо! – засмеялся. Крузо смеялся и скакал, скакал и смеялся.
