Марина Нефедова - Лесник и его нимфа
– Он не умрет? – вместо ответа спросила Лита. Это был ее единственный вопрос.
– Об этом позже. Услышьте меня. Ему нужно сейчас достать вот это лекарство, – он написал на бумажке. – Свяжитесь с родственниками. Как достанете – сразу поставим капельницу. Все, идите.
– А… Откуда можно позвонить?
Он молча поставил перед ней телефон и вышел.
И началось. Мама, единственная надежда – никогда, наверное, с самого детства Лита не нуждалась в ней так, – не подходила к домашнему. На работе сказали, что она взяла несколько дней за свой счет. Ах да, у мамы же роман! А телефон этого мачо Бориса Лита забыла переписать, его номер остался дома! Чтоб они все…
Лита зачем-то еще раз позвонила домой – никого. Еще раз позвонила на работу – «Ольги Александровны нет и не будет». Позвонила Леснику домой – никого. Маньке – никого. Лита села и впала в ступор.
Через какое-то время вошел врач.
– Позвонили родственникам?
– Да. То есть нет.
– Так.
Он сел напротив.
– Тогда я вам скажу так. У него есть десять процентов. Если мы сегодня не начнем делать химию, завтра они превратятся в пять.
– Десять процентов чего? – тупо спросила Лита.
– Десять процентов остаться на этом свете.
****
В коридоре Лита встретила лысого соседа.
– Ну как? – спросил он.
Лита рассказала, путаясь в словах. От страха и волнения она стала забывать русский язык.
– Так, – сказал лысый. – На самом деле тут с лекарствами никаких проблем.
– Как это?!
– Так это. Срочно ищи старшую медсестру, если она еще не ушла. Идешь к ней. Даешь немножко денег. У нее этих лекарств – завались. Остается. Люди умирают, лекарства остаются. Родственники же не будут обратно свои ампулы забирать.
***
У старшей медсестры в кабинете был такой специальный шкафчик. Лите даже снилось потом, как она его открывает и оттуда сыплются коробочки. Сыплются и сыплются. Там много было лекарств. Лита смотрела на них и понимала, что все эти люди не долечились и умерли. Все они умерли.
Написанное на бумажке лекарство нашлось. Хватило трешки. Капельницу поставили почти сразу.
Но обезболивающее действовало все меньше, а химия – все больше. К тому же оказалось, что Лесник эту химию переносит просто жутко. То есть все три часа его просто выворачивало наизнанку.
В какой-то момент Лита подумала, что лучше бы ей сейчас сразу сойти с ума, чтобы ничего уже не понимать. Когда медсестра потом что-то спросила у нее, Лита поняла, что не может говорить – так сильно у нее были сжаты зубы.
***
Лита боялась, что вся эта обратная сторона жизни, всякая там физиология оттолкнет ее. Оказалось, нет, это была просто часть жизни, совсем не вызывающая отвращения. Наоборот, сочувствие. Судно – это просто такое участие в жизни человека. Все эти утки, судна и катетеры – все это была ерунда.
А вот ощущение, что есть человек, и жизнь уходит из него, и ты ничего не можешь сделать, и врачи по большому счету не могут, – оно было невыносимым.
Жизнь уходила из него.
***
Вообще родственники были нужны только на три часа химии. Но Лита не уходила. Ей казалось, что стоит только уйти – и он умрет.
Его перевели в отдельную палату. Лите разрешили поставить три стула рядом – это была ее кровать.
На третий день приехала мама – привезла Лите расческу и чего-то там еще, у Литы же ничего не было.
Они стояли в коридоре возле стенки. Лита была с уткой в руке и по виду не сильно отличалась от пациентов. Мама пыталась уговорить ее уехать домой. Зачем-то говорила с ней про школу… Лита смотрела на дверь палаты и ничего не отвечала.
– У меня сегодня Лариса спросила знаешь что? – вдруг сказала мама. – Она спросила, какое у тебя будет платье на выпускном…
– Что? – Лита наконец оторвалась от двери.
В это время какой-то мужик, шаркая по коридору, остановился недалеко от них, схватился рукой за стену, наклонился вперед – и его начало рвать.
– Господи, – вскрикнула мама с ужасом, отворачиваясь от этой картины.
Лита посмотрела на нее, потом усмехнулась и сказала:
– Ларисе привет… Интересно, она хоть иногда говорит что-то не идиотское?
Мама ушла ни с чем. Под конец только спросила:
– Ты не много на себя взяла, а?
***
Самое страшное было, что обезболивающее действовало не все время. Когда оно действовало, можно было жить. Когда переставало – Леснику невозможно было смотреть в глаза. Они были как открытая рана.
Лита бегала, умоляла сделать еще укол. Но это был наркотик, и уколы делали строго по расписанию.
Медсестра отвечала ей что-то про ослабленный организм. Лита не верила. В какой-то момент у нее появилась безумная идея, за которую она чуть не поплатилась, – Лита в отчаянии сказала медсестрам, что купит «на точке» героин и вколет ему сама.
Такого трехэтажного мата в ответ она никогда не слышала.
***
Каждый день Леснику ставили капельницу с химией часа на три. Один раз Лите пришлось три часа провести на стуле в позе статуи Свободы – медсестра как-то там неправильно поставила этот «шампунь», и он капал слишком быстро, а вынимать и переставлять почему-то было уже нельзя, можно было только под углом держать закрепленный на стойке флакон. Спасибо, санитарка с тазиком помогла Леснику мучиться с последствиями химии.
***
Страшнее всего было на вторые сутки. Под утро Лесник стал так кричать, что Лита не выдержала, убежала на лестницу. Когда она вернулась, он стал говорить ей что-то несвязное.
– Что? – она наклонилась к нему.
– Сломай мне что-нибудь, – сказал он диким каким-то голосом. -- Что-нибудь сломай мне. Пальцы. Пальцы сломай, – и он вдруг стал пытаться ломать себе пальцы. Что-то там хрустнуло.
Лита закричала и стала разнимать ему руки. Она кричала так, что с поста прибежала медсестра.
Честное слово, если бы был пистолет, Лита бы застрелила врача, медсестер, Лесника и себя.
***
Потом, когда ему поставили химию, он вдруг стал убеждать ее, что ничего не поможет, и что он хочет домой, просто домой. Он говорил так убедительно и горячо, что Лита стала его зачем-то слушать.
– Это только заставляет меня еще больше мучиться, – говорил он. – Я хочу уже умереть наконец-то. Вынь, пожалуйста, эту иголку.
– Нет, Лесник… Пожалуйста, Лесник, – говорила Лита как можно спокойнее, держа его лицо двумя руками.
Он вдруг посмотрел на нее безумно, потом выдернул иголку из вены и закричал:
– Да я хочу уже сдохнуть наконец!
Когда после Литиных криков «Помогите!» медсестра с очередным трехэтажным матом вернула на место капельницу – в другую руку, Лита посмотрела в яркое голубое небо за окном и уже без звука крикнула туда: «Господи, почему ты все так сделал?»
***
Но когда обезболивающее работало, было не легче.
На третий день, когда Лесник лежал измученный после химии, он вдруг сказал:
– Я в детстве не выносил слова «никогда». Детям любят говорить: «Ты никогда не будешь… там что-нибудь делать…» Я ненавидел, когда мне так говорили. Знаешь, когда потеряешь какую-то фигню, кошелек, например – его жалко. А я должен потерять все.
Лита вдруг вспомнила, что хотела когда-то, чтобы ее не было «никогда». Все это ведь была только игра. Игра отчаяния.
– Я не думал, что буду так жить, – продолжал Лесник. – Сейчас у меня есть только ты. И тебя я должен потерять. Зачем я вообще жил? – он замолчал, потом медленно повторил, глядя Лите в глаза: – Зачем? Я? Жил?
Лита понимала, что это вопросы не к ней. Но слушать их должна была она.
Потом он вдруг сказал:
– Бог хочет показать мне, что я дерьмо? Я готов в это поверить и так... Господи, я готов в это поверить и так, – повторил он громко и заплакал.
Когда он орал, что хочет сдохнуть прямо сейчас, это было не так страшно.
Потом он стал пытаться встать. Лита помогла ему приподняться, обняла его и сидела так с ним, как с ребенком на руках. Он плакал, а у нее от постоянного запредельного напряжения сознание было уже немного не на месте. Ей вдруг начали приходить в голову какие-то книжные ассоциации. Ей стало казаться, что это плакал Маленький принц, который терял и свою Розу, и свою Планету.
На пороге возник Павлик.
– Дюймовочка, я принес тебе поесть, – он размахивал пакетом с каким-то холостяцким ужином. Потом вдруг замер и уставился на них:
– Блин. «Пиета» Микеланджело...
Лита очнулась.
– Что?
– Вот, принес тебе поесть.
Он сложил из пальцев рамочку и стал смотреть на них через рамочку.
– А я все думал – на кого же ты похожа?
Кажется, все-таки он был сумасшедший.
***
Лесник говорил ей когда-то, что боится превратиться в ничтожество. «Я превращусь в ничтожество, и ты будешь это видеть». Но за всеми его криками и страданиями она не видела никакого ничтожества. Ни в какое «ничто» он не превращался. За всем этим она видела то, что вызывало преклонение.
***
