Хулио Кортасар - Чудесные занятия
Так и стоял, пока мы не объяснили, что письмо — от Летисии. Тогда он положил его во внутренний карман сумки — при нас читать не захотел. После этого почти сразу засобирался, сказал, что был очень рад с нами познакомиться, но пожал наши руки как-то вяло и неприветливо, так что уж лучше было поскорее распрощаться, хотя мы потом еще долго ни о чем думать не могли, кроме как о его серых глазах и печальной улыбке. Еще мы запомнили, как он, уходя, сказал: «Простите и прощайте», дома мы такого никогда не слышали, формула показалась нам такой поэтичной, просто божественной. Все это мы передали Летисии, которая ждала во дворике, под лимонным деревом. Так хотелось спросить ее, что же было в письме, но ведь зачем-то она запечатала конверт, прежде чем отдать его Оланде! Так что я удержалась. Мы только рассказали ей, какой Ариэль из себя и сколько раз он о ней спросил. Нам было очень нелегко поддерживать разговор: мы чувствовали, что все складывается и хорошо, и плохо, что Летисия очень счастлива, и в то же время готова расплакаться. В конце концов мы ей наврали, что нас давно ждет тетя Руфь, и оставили Летисию смотреть на пчел, вьющихся вокруг лимонного дерева.
Перед сном Оланда сказала мне: «Вот увидишь: завтра игре конец». Но она ошиблась, хотя и не намного. На следующий день за десертом Летисия подала нам условный знак. Мы пошли мыть посуду, удивленные и даже слегка раздосадованные: совсем стыд потеряла!
К тому же она ведь так плохо себя чувствует! Летисия ждала нас у двери, мы чуть не умерли со страха, когда, уже под ивами, она достала из кармана мамино жемчужное ожерелье и все кольца, что были в доме, даже то большое, с рубином, тетино. Если не дай Бог эти Лоса шпионят за нами и увидят у нас драгоценности, мама тут же все узнает и просто убьет нас. Мерзкие коротышки! Но храбрая Летисия успокоила нас, мол, если что, она все берет на себя. «Можно, сегодня я?» — спросила она, глядя в сторону. Мы не медля достали наряды. Нам вдруг захотелось быть очень добрыми к Летисии, исполнять все, что она ни пожелает. Правда, в глубине души мы все еще немного злились. Сегодня выпало изображать статую, и мы выбрали для Летисии чудесный наряд. Он прекрасно гармонировал с украшениями: павлиньи перья — в прическу, мех, который издали мог сойти за чернобурку, розовый легкий шарф — она повязала его на манер тюрбана. Летисия долго, не двигаясь, обдумывала статую. Когда поезд наконец появился из-за поворота, она уже стояла у насыпи, и драгоценности сверкали на солнце. Она подняла руки, как будто вместо статуи собралась изобразить фигуру. Воздев руки к небу, она запрокинула голову (единственное, что было доступно бедняжке), и так вся изогнулась, что мы даже испугались за нее. Получилось чудесно! Никогда еще ей не удавалась такая величественная статуя. И тут мы увидели Ариэля: он смотрел на нее, едва не выпадая из окна. Он глаз с нее не сводил, именно с нее, нас он не видел, он медленно поворачивал голову, смотрел и смотрел, пока поезд его не умчал. Мы обе почему-то сразу кинулись к Летисии — поддержать ее. А она так и стояла, с закрытыми глазами, и крупные слезы стекали по ее щекам. Она было отстранила нас, и все же ей пришлось позволить нам снять с нее драгоценности. Она спрятала их в карман и одна пошла к дому, а мы сложили наряды в коробку в последний раз. Обе мы уже знали, что будет дальше, и все же на следующий день пришли под ивы. Тетя Руфь велела нам соблюдать полную тишину: Летисии нездоровится, ей нужно спать. Мы совсем не удивились, увидев третье окно пустым. Мы улыбнулись, испытав одновременно и гнев, и облегчение. Каждая из нас представила себе, как Ариэль спокойно сидит на скамейке с другой стороны вагона и внимательно смотрит на реку.
[Пер. В.Капустиной]
Из книги
«Секретное оружие»
Слюни дьявола
Никто так никогда и не поймет, как следует рассказывать об этом: от первого лица или от второго, в третьем лице множественного числа или же вообще — постоянно изобретая все новые, ни на что не годные формы. Вот если бы можно было сказать: я видели как подниматься луна; или: мне больно у нас глазное дно; а еще лучше вот так: ты женщина блондинка были облака которые все плывут перед моими твоими нашими их вашими лицами. Что за чертовщина!
Ну а раз уж начали, было бы просто идеально, если бы я мог пойти выпить стаканчик за углом, а машинка продолжала бы стучать сама по себе (обычно я пишу на машинке). И это ведь я не для красного словца. Идеала можно было бы достичь с учетом того, что штуковина, из-за которой и получился весь этот сыр-бор, — тоже машинка (хотя и совершенно иного рода — фотокамера «Контакс» 1.1.2), и вполне возможно, что одна машина лучше понимает другую, чем я, ты, она — женщина — блондинка — и облака. Но пусть мне и везет как дураку, я все-таки в состоянии осознать, что стоит мне уйти, как этот «Ремингтон» замрет на столе с подчеркнуто спокойным видом, какой приобретают обычно подвижные вещи, оставленные в неподвижности. Так что — придется писать самому. Кому-то из нас двоих — если, конечно, всему этому суждено быть рассказанным. Лучше пусть это буду я, уже мертвый и куда меньше замешанный во всем этом, чем тот, другой; я, ибо я уже не вижу ничего, кроме облаков, и могу подумать, не отвлекаясь; я, ибо я уже мертв (и жив — тут ведь дело не в том, чтобы ввести кого-то в заблуждение, вы сами увидите, когда настанет время, потому что мне все равно нужно как-то начинать, и я начал с этой стороны — с конца ли, с начала, — что, в конце концов, есть лучшее решение, когда хочешь о чем-то рассказать).
Вдруг я задаюсь вопросом: а с чего мне вообще нужно все это рассказывать? Но ведь известно, что стоит начать спрашивать себя, почему ты делаешь все то, что делаешь, стоит только спросить, почему ты принимаешь приглашение на ужин (вон голубь пролетел, а мне кажется — воробей) или почему, когда кто-нибудь расскажет нам хороший анекдот, у тебя начинает так зудеть в животе, что ты не успокоишься, пока не зайдешь в соседний кабинет и не расскажешь его сотрудникам, а там, глядишь, и за работу можно снова браться с ощущением выполненного долга. Насколько мне известно, никому еще не удалось объяснить это, так что лучше отбросить всякие стеснения и смело пересказывать все, что хочется, ведь, в конце-то концов, никто не стесняется вздыхать или надевать ботинки; это делают все и постоянно, а когда происходит что-нибудь необычное, ну, например, когда в ботинке оказывается паук или когда, вздыхая, ощущаешь в легких резь, словно туда попало битое стекло, — вот тогда-то и нужно рассказывать о том, что случилось, рассказывать ребятам с работы или врачу. Знаете, доктор, стоит вдохнуть поглубже… Всегда, всегда рассказывать — успокаивать этот раздражающий зуд в животе.
А раз уж решили рассказывать — давайте приведем все хотя бы в относительный порядок: давайте вместе спустимся по лестнице этого же самого дома, спустимся до воскресенья седьмого ноября, ровно на месяц назад. Спускаешься на пять этажей, и вот тебе воскресенье, неожиданно солнечное для ноябрьского Парижа, с огромным, непреодолимым желанием пройтись по нему, поснимать (потому что мы оба были фотографами, я — фотограф). Я знаю, что самым трудным будет правильно рассказать все, и я не боюсь повторить это. Трудно будет потому, что никто толком не знает, кто на самом деле все рассказывает, я ли, или это то, что случилось, или то, что я вижу (облака и время от времени какой-нибудь голубь), или же я просто пересказываю всю правду, которая — лишь моя правда, не более чем правда моего живота, зудящая от желания вырваться оттуда и как угодно, но покончить со всем этим, совершенно все равно как.
Начнем рассказывать не торопясь, посмотрим, как оно пойдет по мере того, как я буду писать. Если меня заменят, если я не буду знать, что сказать, если вдруг кончатся облака и начнется что-нибудь еще (потому что не может же быть так, чтобы все это было только наблюдением за проплывающими облаками да еще время от времени за голубями), если что-то из всего этого… И после очередного «если» — что прикажете поставить, как правильно закончить предложение? Но если начать задавать вопросы — ничего рассказать не удастся; лучше рассказывать, может быть, мой рассказ и станет своего рода ответом, по крайней мере для кого-нибудь, кто прочтет это.
Роберто Мишель, франко-чилиец, переводчик и фотограф-любитель на досуге, вышел из дома номер одиннадцать по улице Месье-ле-Пранс в воскресенье, седьмого ноября текущего года (вот еще два поплыли, серебристые по кромке). Вот уже три недели он корпел над французским переводом научного труда по апелляциям и их отклонениям, вышедшего из-под пера Хосе Норберто Альенде, профессора из университета Сантьяго. В Париже редко бывает ветер, да еще такой, что приподнимает и изрядно трясет старые деревянные ставни на угловых окнах, за которыми удивленные дамы на все лады обсуждают, насколько непредсказуемой стала погода за последние несколько лет. Но солнце — друг кошек, оседлавший ветер, — тоже светило в тот день, и ничто мне не мешало прогуляться по набережным Сены и поснимать Консьержери и Сент-Шапель[87]. Было всего десять утра, и я прикинул, что около одиннадцати у меня будет лучший свет, какой только возможен по осени; чтобы убить время, я продрейфовал до острова Сен-Луи[88], откуда пошел по набережной Анжу, взглянул на отель «Лозен», припомнил кое-что из Аполлинера[89] — строки, которые всегда приходят мне на память, когда я прохожу перед «Лозеном» (а ведь должен бы припоминать другого поэта, но Мишель — он ведь такой упрямый), и когда вдруг стих ветер, а солнце стало в два раза больше (вдвое теплее, следовало бы сказать, но ведь это, в общем-то, одно и то же), я присел на парапет и почувствовал себя жутко счастливым в это воскресное утро.
