Андрей Волос - Недвижимость
Но я не умею.
А чисто теоретически интересно, конечно, вообразить, что бы сказала Алла Владимировна, обнаружив, что я хочу стать ее другом. Сидеть в ее закисшей комнатенке, гонять в магазин, выпивать и беседовать о бесчестии коварного Голубятникова… Да ничего бы не сказала. Подумаешь. И почище дружили. Нормально.
Всякому человеку есть чем гордиться…
— Что?
— Я говорю, такие люди попадаются, что просто нет с ними никакой возможности!..
Я снова согласно кивнул: вот уж что да, то да.
Нина Михайловна продолжала монотонно ворковать, совершая руками мелкие взмахи и время от времени возмущенно тряся головой.
Ничего содержательного она не говорила, и поэтому я все кивал, а думал между тем о своем. У Огурцова я взял тысячу авансом под расселение Алкиной квартиры… тысячу теперь придется отдать, будь она трижды неладна, эта тысяча… Где ее взять-то? Вообще, почему все время нет денег? Этот вопрос оставлял после себя в груди ощущение неприятной сухости. Нужны, ой как нужны — и много; а нету. Опять вляпался, почти равнодушно поставил я диагноз. Степаша запаздывал, а матушка его несла что-то с Дону, с моря… занимала время. Тоже хороша, ничего не скажешь. Та еще штучка. Бог ты мой, откуда же столько придурков на мою голову?..
— Нет, ну вы представляете?!
— Да-а-а…
— А ведь до четвертого класса он замечательно учился! Вы не поверите: учителя души не чаяли.
— Да, да…
До четвертого класса. Понятно. Спиноза. Яблочко от яблоньки…
— И очень, очень скромный всегда был мальчик. Другие, знаете… самонадеянные такие — не надо того, не надо сего! Молодость-то играет в одном месте. Вот они и топырятся — я сам, я сам!.. А
Степаша так и сказал: нет, мама, я без репетиторов не поступлю.
Он мальчик серьезный, может силы свои оценить. Все сам рассудил: так и так, говорит. Сели мы с ним, поговорили по душам… Нет, мама, давай нанимать. Ему четыре экзамена нужно было сдать… первый математика. Ну, конечно, на пятерку-то я не рассчитывала.
Там, знаете, как все так устроено?.. ужас! Своих-то тянут… сват-брат… знаю я это все! Они-то своих, а о моем кто подумает? Он ведь сын! Сын есть сын, никуда не денешься.
Ребенок! Ребенку и сорок лет будет, а для матери все дитя!.. А потом, знаете: ведь без отца. Кто же ему еще поможет?
Нина Михайловна мелко рассмеялась и вся вдруг пошла добрыми морщинками — ну просто как Ленин на фотографиях.
— Мать есть мать, — добавила она со вздохом, снова расправляя свой белый лоб до прежнего состояния. — Что делать? Полгода репетиторы ходили. Все в один голос: мальчик очень одаренный.
Особенно физичка. Очень, очень, говорит, одаренный! Его бы, говорит, прямо в спецшколу какую! Только ленится немножко.
Светлана Иванна. Пальчиком так, знаете, погрозит — немножко, говорит, ленится… А с математиком-то мы промазали. Я уж ему и так и этак: Альфред Семеныч, вы уж помягче… мальчик одаренный… ну, знаете как?.. нервная система все-таки.
Пыр-фыр! Я, говорит, не сиделка. При чем тут сиделка?.. Я, говорит, все делаю, что могу. Бессердечный какой-то человек оказался… знаете как? люди-то разные.
Она вопросительно смотрела на меня, ожидая подтверждения, и я кивнул — конечно, мол, разные. Еще бы не разные. Как-то раз я стоял в набитом вагоне рядом с каким-то старичком. Со скамьи поднялась женщина, а на ее место сели две. Старичок тогда тоже покачал головой и потрясенно пробормотал: «Какие все-таки люди разные!..»
— …И вот итог: на математике-то и срезали. Я без памяти! Что?
Как? Куда? Я к брату! Только руками разводит. Нет, ну вы представляете? Вот такие родственники. Когда кому что-нибудь, так сразу, а когда мне какой пустяк… ах, да что говорить!.. Я на апелляцию! Понимаете?
— Ну да, — подтвердил я. — Куда ж еще?
— Никому нет дела! У ребенка жизнь ломается — им хоть бы хны!
Особенно одна там женщина… вот фамилию не помню… змея!
Просто змея! Какие дети у такой вырастут? Тычет мне Степашину работу — а что мне тыкать? Я в этом ничего не понимаю.
Намалевали красным как для быка — вот и вся комиссия!..
Нина Михайловна перевела дух.
— Какой-то, знаете, он у меня невезучий. На других посмотришь — прямо в руки все идет. Другие как-то за себя сказать что-то могут… я, я! Только и слышишь — я, я! Раньше-то говорили: я — последняя буква в алфавите… А мой — ну просто теленок, честное слово. Вот и с машиной с этой тоже. Или девушек его взять… Вы понимаете: ведь приличному юноше не с кем завести отношения.
Разве это девушки? Проститутки, а не девушки. — Нина Михайловна брезгливо сморщилась и настойчиво повторила: — Прос-ти-тут-ки!
Как одеваются! Как смеются! Курят! Тут у него появилась эта… -
Нина Михайловна сделала короткую паузу, вытянула губы дудочкой и произнесла почти так же, как предыдущее: — Мо-дель.
Представляете? Без юбки ходит. Трусы вот такие, вот досюда только, — и сапоги. А? Можете представить? Я говорю:
Степашенька! Ну где же твои глазыньки? Где ж, говорю, глазыньки-то твои, сынок!..
В прихожей послышалось щелканье замка, скрип двери, и через пять секунд Степаша появился в комнате, заорав с самого порога так, что я вздрогнул от неожиданности:
— Ну что? Договорились?
Это был худощавый юноша лет двадцати трех, коротко стриженный и довольно броско одетый: розовая майка с синими разводами, фиолетовые джинсы и необыкновенно продвинутые в техническом отношении кроссовки: при каждом его шаге (а на месте Степаша почему-то не стоял, мотаясь, словно заведенный, из угла в угол) они музыкально мурлыкали, одновременно поражая воображение голубыми вспышками в глубине толстых прозрачных подошв. Поверх майки была надета хорошей кожи желтая куртка, которую, на мой взгляд, сильно портило подробное изображение златоперого орла с растопыренными стальными когтями, хищно свергающегося с небес на геральдическую змею. На шее у Степаши поблескивала золотая цепь, простота которой не искупала сложности часов на левом запястье.
Этот сверкающий механизм жил полнокровной самостоятельной жизнью: то и дело попискивал, позванивал, иногда что-то бормотал и безостановочно гнал мелкие радужные картинки по цветному дисплейчику. Время от времени Степаша смотрел на него или между делом зачем-то нажимал одну из многочисленных кнопок сбоку.
Смысла его действий я не постиг, однако было очевидно, что к банальному «который час» они не имели никакого отношения. Кроме того, в левой руке Степаша держал бутылку пива «Корона», из которой в процессе беседы время от времени отхлебывал, причем на шее у него двигался большой острый кадык. Надо сказать, меня всегда занимал вопрос: если в двенадцать часов дня человек пьет пиво, то что он пьет в двенадцать часов ночи? И если ничего, то как ему это удается? Впрочем, интересоваться этим сейчас было явно не ко времени.
— Ну что? Столковались, что ли? — повторил Степаша хриплым уверенным голосом, за которым, закрой я глаза, мне помстился бы солидный муж.
— Чу, чу, чу, детинушка! — сказала Нина Михайловна, любовно глядя на сына и в то же время скованно улыбаясь в сторону гостя, в мою то есть, отчего лицо ее приобрело черты окоченелости. -
Вот какие мы быстрые! А что нужно сказать, когда входишь? Ну ладно, ладно… Сразу в бутылку. Ты же сам хотел поговорить,
Степашенька. Я же тебе говорила, что Сергей, — (теперь она попросту показала на меня пальцем), — говорит, что…
Я ошеломленно вертел головой по мере безостановочных и резких
Степашиных проходов от двери к окну и обратно.
— Говорила, говорит! — зычно воскликнул он, возмущенно махнув на ходу бутылкой. — Ма, что ты гонишь? Опять под клаву косишь?
Может, у тебя критические дни?! Так пойди послипай! Я тебя сколько напрягать буду? Мне бабки нужны — бабки, а не рамсы! Не догоняешь, что ли? Мне пацаны счетчик включат! Тебе по барабану?
Нет, конечно, — (голос Степаши обрел неожиданную глубину, он выпятил живот и закачался из стороны в сторону, желая, видимо, показать то состояние беззаботности, в котором находилась мать),
— ты тут сидишь клава клавой, мумишься! Тебя-то на счетчик не ставят! Тебе что стрематься? Это ж у кинда матка до кадыка, а тебе до банки. Так, что ли?.. Ты что, ма? Я просто офигеваю! Ты прикинь: им кал встряхнуть — как два пальца обоссать! Этого хочешь? Ты будешь лишних три кола из своей кислой хавиры выжимать, а мне беду под ребро?! Так, что ли?
— Ты что! — закричала в ответ Нина Михайловна, начав ни с того ни с сего подпрыгивать, как крышка на чайнике. — Ты как с матерью разговариваешь, скотина! Я для тебя все, а ты! Ты сам что! Сколько можно?! Ты что?! Как ты говоришь! Приди в себя!..
— Не надо меня лечить! — гаркнул Степаша. — Ты лучше себе башню поправь! Что, блин, не втыкаешься? Что вы тут шуршите? Мне бабки, бабки нужны, а не шуршание ваше!
