Марта Кетро - О любви ко всему живому
Самое печальное не в том, что они это говорят (в эру сетевых дневников – еще и пишут), самое печальное, что та, «бывшая» или «второстепенная», обязательно узнает. Найдет, случайно услышит, увидит, прочитает. Тот, кому сказано, непременно проболтается, донесет из своих каких-то соображений. Жена захочет отомстить, новая девушка – поплясать на костях, мужчина не упустит шанса «открыть девочке глаза» и заодно попытать счастья.
И тогда случается эта глупая, маленькая канареечная смерть. Всего-то – короткая боль, закрыть глаза на мгновение, замереть, выдохнуть. Ну и дурак же ты, мальчик мой.
Пожалуйста, очень прошу, – молчи. Что хочешь делай с женщинами, с любовью, только потом, пожалуйста, молчи.
Прошлой ночью поняла, какая глупость эта байка про «стакан воды некому подать». Это разве одиночество…
Допустим, голова болит, уже шесть часов как. Уже и кетанов съеден два раза, и седальгин, а она все не перестает.
Сначала тяжесть в затылке, почти незаметная, сгущается, собирается в узкие горячие реки, которые поднимаются вверх, сходятся в правом виске и выжигают маленький пятачок боли. Тут я спохватываюсь и выпиваю первую таблетку седальгина. Следующие десять минут полны такого физического ужаса (я-то знаю, что от головной боли не умирают, но тело мое – нет), что не выдерживаю и пью кетанов. Через полчаса перестаю корчиться и еду домой (да, это было публичное выступление, прямо в кафе накрыло).
Вечером некстати приходит давний любовник, но сил, чтобы как-то отреагировать на его появление, нет. Принимаю ванну и говорю себе, как испуганной лошади: все, все, не будет больше. Но боль – вот она.
Уже не только висок, но и глаз, и ухо, лицевые и зубные нервы – все вопят от ужаса, как на «Титанике», уже воткнули иглу в миндалины, челюсти свело, как от нейротоксинов. Выпиваю еще пару таблеток и чувствую, что тело, оказывается, было скорчено, а сейчас расслабляется и мелко дрожит. А я даже не могу пообещать ему, что «все, все». И тут понимаю, что не справляюсь, надо звать врача – такие штуки всегда чувствуешь, когда обойдется, а когда и нет. И я пытаюсь разбудить мужчину (а он весь концерт проспал рядом, потому что перед этим почти сутки работал), трогаю его, говорю что-то, насколько возможно говорить, когда горло в судороге, как у бешеной собаки. Он исправно переворачивается на бок и спит дальше – так у нас заведено: если храпит во сне, я его трогаю, он переворачивается, не просыпаясь, и перестает храпеть. Научила на свою голову. Мне смешно и так ужасно больно, что глаза сами плачут. Нет, можно, конечно, встать, включить свет, распинать – но если бы у меня были силы на это, я бы сама себе «скорую» вызвала, точнее, она бы не понадобилась. А так я просто лежу, плачу и умираю.
И вот где-то на седьмом часу боли я понимаю, что это и есть настоящее одиночество. Когда «некому воды», всегда есть надежда, что случайно кто-то зайдет и подаст, спасет. А вот когда «спаситель» уже здесь, а ты все равно совершенно, абсолютно, феерически один, это – да. А потом, днем, когда уже все хорошо, выхожу из дому, на улице снегурячья совершенно погода, я сама вся в белой шубке, в тихом счастливом офигении, иду. Дохожу до трамвайной остановки, а там два молодых человека восточной наружности от избытка жизнерадостности играют в снежки. Потом у них замерзают руки, и они начинают толкать друг друга и попинывать, вроде как веселясь, постепенно раззадориваются, переходят в партер и вот уже нешуточно мочат друг друга в тающем снегу. Сейчас, думаю, сейчас один из них вытащит нож и зарежет другого, а потом будет, обнимая труп, рыдать: «Как же так, брат, как же так?!» – пока менты не придут за ним. Вот чего снежок-то с людьми делает.
(Ухожу к метро, не досмотрев.)
Очень хочу рассказать о двух Юлиях в моей жизни. (Внимательный, но вредный читатель спросит – а как же Цецилия, Чаяна, Шейла? Отвечу – а никак. Разумеется, у меня есть истории и о них, но все равно вы с трудом поверите в существование столь экзотических цветков на скудной московской земле. Поэтому, в частности, у нас будет Юля два раза вместо Элеоноры.)
Верные люди мне сказали, что японский язык звучит очень грубо, поэтому для женщин у них существует не только особая лексика, но и специальная интонация. Воспитанная японка должна щебетать. Но говорят, если ее как следует напугать, от неожиданности она заговорит человеческим голосом.
И вот когда я увидела эту девушку, то поймала себя на том, что очень хочу подкрасться к ней и как-нибудь сильно удивить, чтобы она сбилась со своего благопристойного «ля-ля-ля-ля, Марта, вы же понимаете, ля-ля-ля-ля ля-ля-ля-ля, Марта» и каркнула.
И однажды мы провели вместе вечер. И, глядя на нее, такую спокойную и милую, я вдруг поняла, что мне, в рамках моего скудного жизненного опыта, совершенно нечем ее шокировать и, наоборот, скорее всего она, не меняя интонации, скажет между делом что-то такое, от чего я неожиданно поперхнусь и каркну. А она, вежливо переждав мое смущение, как ни в чем не бывало продолжит «ля-ля-ля-ля, Марта, ля-ля-ля-ля…». Она так жестко контролирует себя, что лучше бы ей не срываться, это будет означать, что произошла беда, очень большая беда, вы же понимаете… И мне захотелось оказаться рядом, если такое случится, но не из любопытства, а чтобы поддержать эту чужую, слишком недоверчивую девочку.
Я вспоминаю другую женщину с тем же именем. Когда мы познакомились, ее лицо меня ужаснуло. До того я полагала, что «уродливый» – это некто с физическим недостатком, с какой-то патологической несимметричностью черт или еще с чем подобным. Но я видела обыкновенное личико, с круглыми ноздрями и большим узким ртом, с длинными верхними и нижними веками, прикрывающими голубые глаза. Страшны в нем были не черты, а выражение – неотчетливое, мутное, плавающее. Я каждый раз подходила к ней с твердым намерением вглядеться и запомнить, но буквально через пару минут ее лицо начинало двоиться и покачиваться, вызывая у меня вполне натуральную морскую болезнь. Она много говорила, улыбалась, кивала, и через несколько минут собеседника охватывала тихая необъяснимая тоска, которая длилась еще некоторое время после ее ухода.
Было бы страшно несправедливо, если бы человек с такой внешностью оказался безобидным ангелом, поэтому безобидной она не была. Но она не была и злой. Она вредила, невиноватая, как редкостная лягушка, источающая яд через кожу, – не нарочно. Всего лишь ее способ потеть, и если не приближаться, то и беды не будет. Но люди приближались – из любопытства, желая рассмотреть редкость, да и сама она отличалась общительностью и настойчивостью. Она обладала удивительным даром: в любой компании безошибочно находила слабое место и либо аккуратно давила на него сама, либо приводила человека, который рушил ситуацию. Если речь шла о коллективе, то девушка почти случайно выводила из игры одну из ключевых фигур, ненадолго занимала ее место, а потом исчезала – и вся конструкция мягко оседала. Если о парочке, то у нее находилась знакомая, которая в нужное время оказывалась в нужном месте, и пара распадалась, опять-таки почти случайно. Нужно было очень внимательно следить, чтобы уловить момент ее вмешательства. Временами казалось, что у меня паранойя, пока однажды не задело и меня. Это была именно сила, стихия, которая выбрала своим средоточием странную невзрачную девушку. Если бы у меня имелась хоть небольшая склонность к мистике, я бы решила, что сила нашла ее под грибами: девушка часто позволяла себе психоделики и однажды слишком открылась, да не тому, кому надо. Но поскольку я признаю лишь посюстороннюю жизнь, то остановлюсь на том, что да, употребляла, и это еще больше размывало ее физическое присутствие во времени и пространстве.
Однажды она нашла себе подругу – такую же, но поменьше, столь же зыбкую, расплывающуюся, унылую. Когда я увидела их рядом, у меня закружилась голова. Это было ходячее болото, окно в другую реальность, и к нему не следовало приближаться. Я исчезла так быстро, как только смогла.
Потом услышала историю их отношений: маленькая рептилия была использована, но извернулась и откусила хвост большой, и та покинула территорию. Потом восстановилась, но вернуться не смогла, ушла искать другие угодья.
Это ужасно, что я так о людях? Но они до сих пор кажутся мне сущностями, заключенными в человеческую плоть.
Почему-то захотелось соединить эти истории не только из-за одинаковых имен. Наверное, это два способа ошибаться. Одна слишком жестко контролирует себя, ничему не доверяет, и ей не на что опереться. Другая слишком старается манипулировать реальностью и прорывает ее ткань насквозь.
Кажется, нужно бы как-то иначе жить, вплетая себя в канву, но как это делается, мне неизвестно.
Я видела в киоске серебряное колечко с буквой «М». Стоило бы купить, раз уж я теперь мастер и Маргарита в одном флаконе, но деньги опять кончились. Поэтому я просто напишу об этом – вообще о букве «М».
