Эрве Базен - Кого я смею любить. Ради сына
Куда он собрался! Я сейчас об этом узнаю. Натали на кухне, дым из трубы сносит к Каркефу (ветер с запада: завтра будет дождь). Морис ходит взад-вперед перед калиткой, кидается ко мне, как только я возникаю в его поле зрения, и говорит без предисловий:
— Так больше не может продолжаться, Иза. Натали со мной даже не разговаривает. Только что крикнула Берте в двух шагах от меня: «Этот явился обедать! У нас для него эскалопа нет». Я не хочу устраивать сцен, но с меня хватит. Нам нужно уехать, Иза.
— И натравить на себя весь поселок! Вы об этом не подумали?
— Ты не будешь жить со мной. Я утром навел справки. Встретился с директрисой пансиона для девушек: она готова принять тебя. Ты будешь жить у монахинь, а днем работать у меня.
Все чудно придумано для того, чтобы охранять меня по ночам и головой выдавать днем! Натали уже стоит на пороге, выставив подбородок вперед, словно наш разговор наносит ей личное оскорбление. Моя примиряющая миссия будет не из легких. Все-таки попробуем:
— Морис, я думаю, вам в самом деле лучше на цыпочках перебраться в Нант. Я пока уехать не могу: Натали устроит скандал.
— Нет, — ворчит Морис, нервно утрамбовывая еще не подсохшую после ливня глину, — нет, я не могу бросить тебя в этой трясине. Она тебя засосет. Если я не увезу тебя, я тебя потеряю, а я не хочу тебя потерять.
Неужели он что-то почувствовал? Он преграждает мне дорогу, и надрыв его голоса волнует меня больше, чем мне бы того хотелось. К счастью, у меня под мышкой сегодняшняя почта… Деталь такого рода разрядила не одну грозу, рассеяв внимание в трудную минуту. Морис хватает газету и машинально разрывает ногтем обертку; а я прохожу мимо, держа кончиками пальцев письмо для Натали.
Двадцать метров рысцой — и вот уже я рядом с ней, под защитой от Мориса, который не повторит у нее под носом то, что только что сказал. Но Натали, вокруг которой собачонкой вертится Берта, в не меньшей ярости. Впившись глазами в марку — не алжирскую — она забирает письмо, не распечатывая, засовывает его в карман фартука, хватает открытку от учительницы, чтобы изучить ее подробнее, бросает на стол и — дурной знак — складывает руки на груди. Тотчас же она возвышает голос:
— Ты слышала, что этот сказал вчера вечером? Суди сама, была ли я терпелива! Я не хотела с ним собачиться в доме плача. Но тут уж сил моих больше нет, объясни ты ему, пока не дошло до греха. Если он не уедет, я поговорю с твоим отцом. Да что ж такое, Иосиф! Есть у него постель в Нанте или нет? Долго он еще будет пачкать наши простыни?
Ее глаза, жесткие, как стекло, еще злее, чем ее слова. Но вдруг они прищуриваются и хитро блестят из-под снисходительных век. Это я пробормотала:
— Вот именно, я только что пыталась…
— Попытайся еще раз, — говорит Нат, не желая выслушать до конца. — Попытайся. Ты над ним многое можешь.
* * *Мне даже тотчас предоставляется к этому случай. Морис подходит к нам, сминая газету. Он поразмыслил, почувствовал, что я его избегаю, что я пытаюсь выиграть время, а время — я скоро это пойму — как раз то, чего ему сейчас больше всего не хватает. Нат умолкает, подбадривает меня странной улыбкой, дает мне выскользнуть в гостиную, куда Морис входит вслед за мной и прижимает меня к буфету:
— Мы уедем, дорогая. Ничего не говоря — так проще. Ты напишешь ей из Нанта, а я заеду за твоими вещами.
Похищение: вот какой у нас план. Но, повторим еще раз, речь идет о серьезном умыкании:
— Я отвезу тебя в монастырь Святой Урсулы. Твой отец не откажет тебе в своем благословении, и через три месяца мы поженимся. Затем я думаю оставить кабинет и уехать в Каза, там мне предлагают место начальника юридического отдела консервной промышленности.
Тем временем, просунув свое колено между моими, положив руки мне на грудь — вылепленную по их форме, — Морис гнет свое, пуская в ход свой лучший довод: тот, который доходит до моего тела и перевешивает все остальные. Но власть, которую он обретает надо мной с первого прикосновения, послужит как раз его погибели.
— Мы уедем, — повторяет он.
Его губы надвигаются на меня. Раз уж надо расставить все точки над i, чтобы мой ангел-хранитель был уверен в том, в чем еще сомневается, раз уж надо дать ему в руки это оружие — пусть состоится этот последний поцелуй. Что бы вы ни подумали, дорогой мой Морис, я сохраню о нем хорошее воспоминание: но в вечер первого поцелуя вы причинили мне меньше зла. Ибо дверь открыта, и Натали, подкравшаяся в своих предательских мягких туфлях, удовлетворенно на вас смотрит.
— Убирайтесь, — говорит она.
Если б я была на месте Мориса — ах! если б я была на месте Мориса! — я бы круто развернулась и бросила ей в лицо: «Да, мы уходим, мадам Мерьядек. Уходим вдвоем, рука об руку, к счастливой звезде, как поется в песне…» Но посмотрите на него, на моего адвоката! Он побелел. Он отпрянул от меня и пытается поднять уроненное достоинство, еще петушится:
— Это вовсе не то, что вы подумали, мадам Мерьядек…
— Убирайтесь, — говорит Натали.
Шаркая ногами, появляется ошеломленная Берта. Нат выпихивает ее в коридор. Морис еще может отыграться, ему стоит только сказать: «Пошли!», — схватить меня за руку и бежать со своей добычей, у которой нет ни сил, ни мысли, ни даже желания сопротивляться чему бы то ни было и которая в этот момент задыхается от уверенности, что он не сможет ее спасти от того, чего она заслуживает. Но он все больше запинается, цепляется за мое молчание:
— Скажи ей, Иза… Объясни ей, да говори же!
— Убирайтесь, — повторяет Натали.
Она не двигается с места с упрямством бульдога, один вид морды которого прогоняет чужаков. Морис теперь держится за ручку двери. Из белого он стал красным, до кончиков ушей. Может быть, он тут все разнесет, выложит все начистоту, накинется на меня, все так же пригвожденную к стене страхом от того, что он уйдет, и ужасом от того, что он останется?.. Нет, даже и этого не случилось. Он овладевает собой. Качает головой — разочарованный, расстроенный, осторожный, возможно решивший не лишать себя будущего; он находит слова, чтобы прикрыть свое отступление:
— Ты была права, Иза, я ухожу: ты знаешь, где меня найти.
— А вот это я ей запрещаю! — говорит Натали, устав наконец повторять одно и то же.
Теперь Морису есть к чему придраться, и в его голосе снова звучит металл:
— Вы ничего не можете ей запретить. Она дееспособна, вы это знаете не хуже меня.
— Если вы это знаете, — отвечает Нат, — вы должны знать и то, что в настоящий момент я представляю месье Дюплона. И я говорю вам: убирайтесь…
Теперь все стало ясно: великолепное хладнокровие Нат, побывавшей вчера вечером у нотариуса, спешка Мориса, который, должно быть, получил сегодня утром в Нанте письмо от папы. Оба молчат, как и я: Нат — чтобы я сдуру не ушла с Морисом, чтобы я сама посоветовала ему катиться отсюда; он — чтобы до конца сочетать нежность и властность, чтобы обделать дельце, пока не встала поперек дороги моя свежеиспеченная независимость. Опутанная уловками — как далека я от возгласов, которые украсили бы собой финал! Я еще могу изменить ход битвы: достаточно выйти в дверь вслед за Морисом, который только что ушел. Натали даже не преграждает мне путь и, чтобы подбодрить меня, с размаху дает мне пощечину:
— Дрянь! Вся в мамочку.
Лишившись вдруг последних сил и глядя на свою руку, она падает на стул. Мы сидим так с добрых полчаса, друг против друга, не обращая внимания на квохтанье Берты в прихожей: «Что случилось? Что случилось?» Этажом выше слышится то частый, то замирающий звук шагов, взвизгивание дверец шкафа. Затем раздается скрип лестницы под весом мужчины, которому две женщины, чрезвычайно им занятые, не сумели объяснить за десять месяцев, что не надо становиться на эту прогибающуюся ступеньку. Наконец после нескольких неудачных попыток завести двигатель, рева мотора на холостом ходу, похожего на зов, словно в надежде на то, что пассажирка в последний момент бросится к дверце, машина, скрежеща коробкой передач, разгоняется по ближней дороге.
— Давно пора! — говорит Натали.
Но в этом доме, где все получили по заслугам, она заплатит мне за свою пощечину. Она долго будет за нее расплачиваться. А сейчас, вместо ответа, посмотрим на нее по-особому, пока она не опустит голову…
* * *Затем поднимемся особым шагом: волевым и размеренным. Повинуясь безошибочному инстинкту, заменяющему мозги примитивным человеческим существам и домашним животным, Берта прекращает скулить и идет за мной, как загипнотизированная. К чему ей объяснять? С каждой ступенькой я становлюсь еще на голову выше Натали, которая подходит к лестнице, когда я уже вталкиваю сестру в розовую комнату, говоря:
— Теперь ты будешь жить здесь одна.
А мне, старшей дочери своей матери, остается только войти в голубую комнату.
