Джонатан Коу - Какое надувательство!
— Надеюсь, мы как-нибудь сможем это повторить, — промямлил я. — Я не получал такого удовольствия уже… ну, скажем, я такого даже припомнить не могу.
— Да. Было бы мило. Очень мило. — Но в согласии Фионы сквозило сомнение, и меня ничуть не удивило, что слова ее прозвучали очень трезво. — Только я не хочу, чтобы вы думали… Послушайте, я не знаю, как сказать.
— Говорите, — подбодрил я, когда она умолкла.
— Ну, я просто больше этим не занимаюсь — не спасаю людей. Вот и все. Мне бы хотелось, чтобы вы это понимали.
Мы молча шли дальше. Через некоторое время она прибавила:
— Да и не нужно вас спасать, мне кажется. Разве только чуточку встряхнуть.
— Справедливо, — согласился я, а потом задал очевидный вопрос: — А встряской людей вы занимаетесь?
Она улыбнулась.
— Возможно. Однако не более того.
Я уже чувствовал, как неотвратимо подступает одно из тех мгновений, что кардинально меняют всю жизнь, один из тех поворотных моментов, когда нужно либо хватать выпавший шанс, либо беспомощно смотреть, как он выскальзывает у тебя из рук и растворяется в воздухе. Я знал: нужно что-то говорить и дальше, хотя сказать было особо нечего.
— Знаете, я всегда считал удачу нехорошей вещью; всегда чувствовал, что если наша жизнь строится на одной удаче, то все остальное в ней — произвольно и бессмысленно. Мне никогда не приходило в голову, что удача может приносить счастье. Я о том, что и с вами-то познакомился лишь потому, что повезло: удачно сложилось так, что мы живем в одном доме, и вот теперь мы, два разных человека…
Фиона замерла и движением руки остановила меня. Очень нежно поднесла палец к моим губам и сказала:
— Ш-ш-ш.
Я поразился: какой интимный жест. После этого она сунула свою руку в мою, и наши пальцы сплелись. Мы двинулись дальше. Она прижималась ко мне. Через несколько шагов она прижалась еще плотнее — ее губы касались моего уха. Я предвкушал, что она может мне сказать.
— Мне кажется, за нами следят, — прошептала она. — Слушайте.
Я ошеломленно закрыл рот, ее рука выскользнула, а я прислушался, не раздаются ли действительно какие-то звуки помимо наших сбивчивых шагов. В самом деле что-то слышно: за нами следовало какое-то эхо — чуть в отдалении. Более того, когда мы остановились, оно прозвучало еще пару секунд и резко замерло. Мы пошли дальше, и оно двинулось за нами. Кто-то вполне точно повторял все наши движения.
— Мне кажется, вы правы, — прошептал я. Одна из моих не сильно полезных реплик.
— Разумеется, я права. У женщин на такое вырабатывается чутье. Иначе нельзя.
— Продолжаем идти, — сказал я. — Сейчас я повернусь и посмотрю.
Но туман уже сгущался, и сзади что-то удалось разглядеть лишь ярдов на двадцать. Невозможно было определить, движется ли что-то за серым клубящимся пологом. Шаги тем не менее не отставали, мы слышали их так же отчетливо, и я начал подталкивать Фиону вперед, взяв ее за локоть, пока скорость наша не выросла чуть ли не вдвое. Дом был уже недалеко, и мне пришло в голову пойти в обход, чтобы сбить преследователя.
— Что вы делаете? — прошипела она, когда я неожиданно свернул вправо.
— Идем. И держитесь ко мне поближе. Скоро мы его запутаем.
Я еще раз свернул вправо, потом влево, а потом повернул назад по дорожке, шедшей между сплошных рядов трехэтажных домов. Потом мы пару раз перешли через дорогу и миновали переулок, который вывел нас почти на самую окраину парка Баттерси. Мы остановились и прислушались. Обычный шум машин, в нескольких кварталах от нас разогревается какая-то вечеринка. И никаких шагов. Мы перевели дух, и Фиона отпустила мою руку, за которую, как я понял только сейчас, она крепко держалась последние десять минут.
— Мне кажется, мы его сбросили, — сказала она.
— Если вообще кто-то был.
— Был. Я знаю — точно был.
Остаток пути мы прошли по главной улице, и между нами зияла хоть и маленькая, но не знакомая прежде дистанция. К подъезду вела короткая дорожка, рвано обсаженная лавровыми кустами, и вот здесь, перед тем как открыть дверь, я намеревался предложить Фионе первый пробный поцелуй. Но настроение уже изменилось. Она по-прежнему держалась напряженно, крепко прижимала сумочку к груди, а я так суетился, что очень долго тупо тыкал ключом в замок, пока не заметил, что ключ вообще не тот. Когда же дверь наконец открылась и я уже занес ногу, чтобы войти, Фиона вдруг вскрикнула — нечто среднее между ахом и взвизгом, — заскочила в дом у меня перед самым носом, схватив меня за руку и втащив с собой внутрь, захлопнула дверь и прислонилась к ней, тяжело дыша.
— Что такое? В чем дело?
— Он там был — я его видела. Лицо в кустах.
— Кто?
— Господи боже мой, откуда я знаю? Он там пригнулся и высматривал нас.
Я потянулся к дверной ручке:
— Это смешно. Я посмотрю.
— Нет! Майкл, прошу вас, не надо. — Она вцепилась в меня. — Я разглядела его лицо довольно ясно, и… я его узнала.
— Узнали его? Так кто это?
— Точно не знаю. Вообще-то я его не то чтобы узнала, но… я уже видела это лицо. Точно видела. Майкл, мне кажется, следят не за вами. Я думаю, следят за мной.
Я вывернулся из ее хватки.
— Что ж, это мы скоро уладим.
Я приоткрыл дверь и выскользнул на улицу; Фиона тоже вышла, но только на ступеньки.
Похолодало, было очень тихо. Туман волокнами висел в воздухе и странно закручивался вокруг белого света уличных фонарей. Я прошел по дорожке взад и вперед, побродил по газонам и окинул взглядом улицу по обе стороны от дома. Ничего. Потом осмотрел кусты, просовывая голову между ветвей, обламывая сучки и резко кидаясь в каждое скопление листьев. Снова — ничего.
Вот только…
— Фиона, подойдите-ка сюда на минутку…
— Ни за что в жизни.
— Слушайте, здесь никого нет. Я просто хочу убедиться, что вы тоже это чувствуете.
Она присела рядом на корточки.
— Вы его видели за этим кустом?
— Кажется, да.
— Вдохните поглубже.
Вдохнули мы вместе — два долгих пытливых шмыга.
— Странно, — произнесла она после минутного раздумья. Я уже знал, что последует. — Здесь же нигде жасмин не растет, правда?
2
Как-то вечером мы с Фионой вместе посмотрели „Орфея“ — через два или три дня после ужина в „Мандарине“. Она оправилась от страха довольно быстро, и по ночам теперь заснуть не мог я. За несколько часов до рассвета я обычно бодрствовал, устало вслушиваясь в приступы затишья, которые в Лондоне сходят за полную тишину.
…La silence va plus vite a reculons. Trois fois…[61]
Мои мысли плыли и путались бесцельной репетицией полузабытых разговоров, неприятных воспоминаний и напрасных тревог. Если разум зацикливает на подобном, быстро становится очевидно, что освободиться от этого узора можно только одним способом — встать с постели; однако это последнее, на что способен. И только когда кислотная сухость во рту становилась решительно непереносима, я находил в себе силы подняться и пойти на кухню выпить воды, после чего какое-то подобие сна мне было гарантировано, поскольку круг наконец разрывался.
…Unseulverre d’eaueclaire le monde. Deuxfois…[62]
У меня имелся будильник, всегда поставленный на девять, но я, как правило, просыпался раньше. С трудом нащупывая сознание, распознавал первый звук — не урчание машин, не дальние раскаты самолетов, а чириканье стойкой малиновки, где-то в кронах деревьев под окном моей спальни встречавшей хилый свет дня.
…L’oiseau chante avec ses doigts. Une fois…[63]
Потом я лежал в постели — полу спал, полу нет и слушал шаги почтальона на лестнице. Почему-то с самого детства я так и не утратил веру в то, что письма способны изменить мою жизнь. От одного вида письма, лежащего на коврике в прихожей, меня затапливает нетерпение, пусть и преходящее. Следует отметить, что бурые конверты такое чувство вызывают редко; конверты с окошечками — никогда. Но есть и чисто белые конверты, надписанные от руки, эти достославные прямоугольники незамутненной возможности, что в некоторых случаях являют себя порогами в новый мир, не меньше. И вот в это утро, пока я тяжелым, выжидательным взором смотрел в прихожую сквозь приотворенную дверь спальни, именно такой конверт скользнул бесшумно в квартиру, неся с собой весь потенциал перемещения меня не только вперед, в неизведанное будущее, но и к тому мгновенью моего детства больше тридцати лет назад, когда письма только начали управлять моей жизнью.
* * *
Господа Ламп, Розетт и Штепсел
Электрики с 1945 (или с без 1/4 8)
Кабель-спуск, 24
Счетчикборо
26 июля 1960 г.
Уважаемый мистер Оуэн.
