Тургрим Эгген - Декоратор. Книга вещности.
Как я уже сказал, вечер не самый многолюдный. Пара в углу дошла до расстёгивания пояса, рекламщики уныло пялятся в свои пивные кружки, кто-то забегает в туалет, из «матки» долетает смех; один из весосоведов появляется в пальто и выходит на улицу, второй следом подходит к бару с объяснением, что не в состоянии расплатиться за сбежавшего коллегу. Они едва знакомы. Его стрижка вызывает в памяти идиотский сериал «Линия Онедин». Я фиксирую мелочи: положение тел на крайнем сиденье, где разворачивается действо — парочка вот-вот отпустит тормоза; насколько удобно устроились со своими заботами рекламщики у стойки; не смущал ли посетителей литературный диспут в «матке». Я чувствую себя здесь поразительно чужим. Меня это, не утаю, настораживает — вряд ли нормально чувствовать такое отторжение в самолично созданном интерьере?
Тут вкатывается компания из семи человек, явно продолжающая обход питейных заведений. Краснорожие, в расстёгнутых пальто, под водительством субъекта с зажатой во рту наполовину выкуренной сигарой и зажатой между безымянным и указательным пальцами карточкой «Американ Экспресс», которой он начинает постукивать по стойке, прежде чем его воинство успевает сделать заказ. За ним следует темноволосая дама в синтетической шубе и вечернем макияже, решительно сворачивающая в туалет, за ней двое мужчин, похожих на близнецов из-за одинаковой одежды и стрижки, за ними дама с рыжими волосами и зелёными тенями, потом мужчина с серьёзными проблемами с кожей и Сильвия.
Она входит, весело перекидываясь репликами с господином с рябым лицом. Я вижу, как останавливается её взгляд — на мне, но она не отвлекается от разговора. Огромные, круглые, ничего не говорящие глаза кажутся двумя прожекторами в относительной темноте заведения. Мой первый вариант освещения был отвергнут как «слишком светлый». Поверь мне на слово, сказал тогда Туре Мельхейм, когда ты расслабляешься в баре, меньше всего тебе хочется видеть прыщи на лице собутыльника. Теперь мне очевидна его правота, потому что у кавалера Сильвии, которого я уже окрестил «пиццерожий», не просто прыщи и фурункулы, а обожжённое лицо. И ожог был сильный, видно, лицо восстанавливали пластические хирурги, потому что местами кожа натянута и блестит, а местами дряблая и сморщенная, и цвет меняется от багрового до белого. Я слышал, в таких случаях пересаживают кожу с бедра. Носа, считай, нет, лишь вздёрнутая кромка над двумя зияющими отверстиями, как свиное рыло. Я горжусь Сильвией, что у неё хватает духа общаться с этим страдальцем, что она не жалеет сил на то, чтобы посмеяться с ним, поговорить, составить ему пару, лишь бы он не чувствовал себя никчёмным. Не многие женщины способны на такое.
Я рассеянно киваю ей, они с безрожим проходят мимо меня внутрь, но Сильвия посреди фразы приближает лицо к моему и выдыхает «С Новым годом!», а я в ответ обнажаю все тридцать два безупречно ухоженных зуба и заказываю ещё одно обычное виски. Отчего-то мне делается так чертовски хорошо, что губы расплываются в улыбке, и если Сильвия сейчас оглянется на меня, она увидит, что я улыбаюсь сам себе, и начнёт гадать, откуда такое внутреннее умиротворение, а на самом деле я сижу и перебираю в уме, что рассказывал о ней Туре Мельхейм, и когда я ловлю себя на этом, то жутко смущаюсь и прячу улыбку. «С Новым годом!», а раньше: «Он весь как большой сериф». Что она имела в виду? Сериф — засечка на конце буквы. Я уж скорее беззасечный шрифт. Позволительно ли принять такое за комплимент? Как говорится, каждый понимает в меру своей испорченности. Скоро полночь. Интересно знать, почему я не могу плюнуть и уйти, почему я торчу тут как привязанный — смех один — и улыбаюсь в пустоту. Чего я на самом деле жду?
Один раз я всё же бросаю взгляд в зал. Сильвия по-прежнему стоит почти вприжимку с господином с перепаханным лицом и заливисто хохочет.
Парочка в углу доделала своё дело или благоразумно решила перенести апофеоз в иное место, во всяком случае, они рассчитываются с барменом и уходят — волосы всклокочены, щёки пылают. Рекламщики в обнимку шатко ковыляют к дверям, в пути обмениваясь «я тебя уважаю». Покинутый любитель словесности разглядывает меня оценивающе, понимает, что вряд ли я способен на откровения о творческой манере Весоса (тем более что я его не читал), нехотя подписывает счёт сбежавшего приятеля и уходит. В баре остались только я, бармен, Сильвия и её компания. Я должен уходить.
Тут-то она и окликает меня:
— Ты здесь каждый вечер торчишь? Нет?
Я оборачиваюсь; круглое лицо, большие пытливые глаза, пара лишних слоёв помады, не рот, а правильное «О», дутое, как причальный круг. На какой скорости не шмякнись об него, не побьёшься.
Я отвечаю с сухим смешком:
— Последний раз я был здесь, когда мы с тобой разговаривали.
— Во как! А я заходила сюда ещё раз. Мне здесь нравится. Есть аура, обычно на это годы уходят, а здесь сразу.
— Благодаря чему? — ёрничаю я.
— Спроси сначала, какая аура, я ведь не уточнила, да? Кстати, это не ты забиваешь мусорный бак винными бутылками? Меня это возмущает. Их обязательно надо сдавать в утиль.
Я отвечаю, что почти не пью вина.
— А что ж у тебя в стакане?
— Виски.
В подробности я не вдаюсь. Виски и виски.
— Мне закажешь? Или пойти попросить другого?
— Так какая аура? — спрашиваю я, одновременно показывая официанту два растопыренных пальца, знак, в своё время означавший «викторию», потом «мир», а в наши дни понимаемый исключительно как «ещё пару».
— Мне трудно сказать. Так не определишь, но что-то вроде Армагеддона, последние дни, высший суд.
— Ты знаешь, как расшифровывается «Y2K»?
— Слышала. Полнейшая чушь. Компьютеры, может, и сгорят, но человеческие сердца будут биться как прежде.
— Это чужие слова.
— Может быть. Ты... Сиглайф?
— Сигбьёрн.
— Слушай, я устала и хочу домой. Возьмём мотор?
— А твои друзья.
— Я ими сыта по горло. Знаешь: на раз привет, на два прощай. Ну что, едем?
— Я готов, — отвечаю я, беря пальто.
* * *Мы сидим в такси. Это «мерседес» с широченным задним сиденьем, но почему-то мы втиснулись так, что моё бедро прижато к её бедру. Когда я обнаруживаю это, отодвигаться поздно. Это будет странно выглядеть. Поэтому я сижу и греюсь от её тепла. По пути она — в ответ на мой вопрос — рассказывает о человеке с ожогом. Он работает в нефтяной промышленности, один из моих врагов, говорит она. Но он мне нравится, так странно. Ты видел, его изуродовало при пожаре на платформе. Представь, кипящая нефть прямо в морду. Каково ему теперь найти себе подружку, говорит Сильвия.
Я поддакиваю: «страшное дело». А бедро у неё жаркое. Жаль, ехать недалеко.
Мы вылезаем перед дверями доходного дома, построенными так, чтобы человек не сожалел о расставании с тем, что было, а распахивал дверь как бы навстречу новым приключениям.
— Мне нравится тут, — говорю я, демонстрируя, что язык меня слушается.
— Всем нравится, — гогочет она. — Это всё высокие потолки.
Я пропускаю её вперёд на лестнице. Даже в тяжёлом пальто заметно, как её филейная часть — роскошная филейная часть, должен сказать, — переваливается туда, сюда, обратно. Подол пальто выписывает кривули, которым место в диснеевских мультиках.
Мы доходим до моей квартиры. Я отпираю дверь. Потом потайной замок. Сильвия остановилась и видит это.
— Ты один дома? — спрашивает она.
— Один до среды. Катрине уехала в Хемсдал походить на лыжах. А мне надо работать.
У меня пересохло во рту. Сильвия смотрит на меня с небольшой — по масштабам Сильвии — улыбкой.
— Может, выпьем у меня стаканчик вина? Или чая.
Меня, что называется, не приходится упрашивать дважды.
Есть такие места, такие двери, куда человек входит с благоговением и трепетом. Возьмите хотя бы римский Пантеон или — если речь обо мне — павильон Миса в Барселоне. Шаг мерный, важный, тяжёлый, дыхание ровное и спокойное. Это в чистом виде сакральное переживание. Другого слова не подберёшь. Предназначение здания (собрать под одной крышей сонм позабытых богов, как в Пантеоне, или создать имя немецкому промышленному дизайну и архитектуре, как в случае с павильоном в Барселоне) не суть важно.
Но, выяснил я только что, в такой же трепет повергает вас осквернение святынь. Я испытал это, переступив порог квартиры Сильвии и шествуя вглубь за хозяйкой, которая походя включает лампу за лампой, обнажая новые пласты катастрофы. Я переставляю ноги медленно, тяжело, важно, а дышу ровно и спокойно. Профанация производит на меня неожиданно сильное впечатление.
Во-первых, я не могу поверить, хотя разумом и понимаю, что это точно такая же квартира, как моя собственная, досконально мне известная. Здесь нет ни одного прямого угла, ни единой выверенной плоскости, их замещает безумно новаторская стереометрия, и хотя внедрялась она непланомерно, но результат ошеломляет. Похоже, Сильвия делала квартиру по образу лабиринта в Кносе.
