Дмитрий Петровский - Роман с автоматом
Но француз вдруг сделал взмах рукой, дым метнулся в стороны, и жаркий огонек сигареты дугой ушел за границу обрыва. Француз встал, и я отошел, чтобы он меня не увидел. Отряхнувшись, он двинулся вдоль берега куда-то вдаль, все так же помахивая руками – и, постояв немного, направился в сторону отеля.
Она уже лежала в постели, полусонная, и когда я разделся и обнял ее сзади, она взяла мою руку, повернула голову, поцеловала рассеянно-нежно.
– Как посидели? – спросил я.
– Ничего, нормально. Только он очень много рассказывает. Жаль, что тебя не было, – сказала она заплетающимся языком.
– Уедем отсюда. Давай уедем! – сказал я, но она уже спала.
VIIБыло утро после долгой ночи и короткого сна. Было странное ощущение, будто накануне что-то случилось, что-то важное, значительное – и непонятно, гордиться ли этим, или стыдиться этого. Был, наконец, вагон ICE[37], все быстрее скользивший в сторону Дюссельдорфа, и стакан с апельсиновым соком на столике у тонированного окна.
«Как алкоголик», – улыбался про себя писатель. Он был невыспавшийся, бледный, и во рту у него было действительно, как после водки, сухо. Но сок приятно холодил, и поезд успокаивал. В первый раз он ездил на ICE давно, с какой-то делегацией, из Гамбурга в Мюнхен, через всю Германию, по недавно проложенным «бесшумным» рельсам. В России он привык к старым вагонам, грохоту колес и к тому, что постоянное качание и дерганье поезда рождает усталость, будто самому приходилось толкать вагон к пункту назначения. ICE шел бесшумно, плыл, как самолет, и ничем не давал знать о своем движении, огромная его скорость не чувствовалась. Но главное было не это – поезд был чист, словно только что построен, и, находясь в нем, он как будто чувствовал свою анонимность и значимость. Анонимным был пластик вокруг, и тонированные стекла, через которые было видно, что снаружи, но нельзя было заглянуть вовнутрь, и фиолетовые подголовники, и экраны, показывавшие остановки, время и скорость поезда – он смотрел на это и вспоминал, как его бывшая жена признавалась, что иногда мастурбирует и представляет себе мужчин без лиц. Что-то подобное было и здесь: в вагоне сидели три человека, и выглядели они не как люди во плоти, а скорее как модели, посаженные, чтобы рекламировать услуги Deutsche Bahn[38].
За окном проносилась Германия: домики, иногда поля, какие-то робкие холмики – попытки ландшафта. Ветряки, как невозмутимые солдаты, медленно поворачивали огромные белые лопасти, давая экологическую энергию маленьким домикам, расположенным неподалеку, – в действительности их двигал главным образом ветер, поднимаемый идущими поездами или машинами, мчавшимися неподалеку по автобану. Поля еще не были зелеными – но солнце уже светило по-весеннему, первый раз в году.
Он перелистал журнал, яркие, до зевоты скучные листочки, что-то про строительство новых железнодорожных линий, конкурс усов и бород в Берлине и рассказ о восходящей оперной звезде – Анне Нетребко. Потом выпил сока, закурил, надеясь, что неслышно работающий кондиционер вытянет дым в железные легкие и выбросит наружу, не испортив девственной чистоты вагона.
На одной из станций в вагон ввалилась ватага футбольных болельщиков. Он замер, ожидая, что это ошибка, что они сейчас посидят и выйдут, оставив анонимность и прозрачность поезда нетронутой. Но они и не думали уходить – толстяк в грязных коричневых штанах, потасканной джинсовой куртке и с цветным шарфом, через край которого словно расплескивался его двойной подбородок, с грохотом опустился в кресло, и вокруг него немедленно скучились молодые, коротко остриженные парни, обернутые в такие же шарфы.
Писатель глотнул сока, хотел встать и перейти в другой вагон, но почему-то не мог: мешала то ли лень, то ли неудобство, то ли еще что-то. «Гибель богов, – смутно думал он. – Шантрапа ездит в поезде для белых людей. Гибель богов…»
Болельщики пили пиво и громко гоготали. Толстяк периодически ударял мясным кулаком по столу, стол дрожал, и звоном отвечали стоявшие на нем бутылки. Он смотрел в синее небо за окном, следил за плавно уходившим в высоту самолетом.
«Там, – думал он с тоской, – там не курят. Не орут. Пристегиваются ремнями, ведут себя тихо, будто сидят в парикмахерской, а парикмахер как раз скребет по затылку бритвой. Но это пройдет. German wings. Transavia. EasyJet. Air Berlin. Двадцать евро туда, двадцать обратно. И эти, – он смотрел на болельщиков, смутно надеясь, что придет-таки контролер, невозмутимо посмотрит на их билеты, по которым можно ездить только в электричках, и так же невозмутимо на первой же станции выведет их из вагона, – эти будут летать. Что они делают.. что они делают… »
Контролер пришел, билеты у болельщиков были правильные, но вагон оказался не тот – на станции поезд распадался на две половины: одна шла в Дортмунд, другая в Дюссельдорф. Болельщики ушли, но радостное спокойствие утра уже не вернулось.
В Дюссельдорфе на платформе его встретила девочка-практикантка: низенькая и смуглая, в очках, смешно говорившая по-русски.
– Здравствуйте-здравствуйте, – она с трудом выговаривала его фамилию, – едем в гостиниц. Вы устал?
– Нет, ничего! – Он криво улыбался, садясь в машину.
– В гостинце для вас есть еда. А в шесть часов есть концерт. Вы там читает.
– Und nicht um zwanzig Uhr? – спрашивал он снисходительно. – Herr Henning hat doch gesagt, um zwanzig…
– В шесть, – упорно отвечала девочка на русском, – то есть я знаю, что в шесть. А герр Хеннинг, может, знает, что в восемь.
Писатель махнул рукой и принялся рассматривать дома через окно машины. Девочка изучает русский язык, ничего не получает за свою нудную работу – встречать на вокзале гостей, показывать гостиницу, переводить, стойко переносить приставания. Тут он повернулся от окна, оглядел девушку с головы до ног, и она улыбнулась – ровно так, как улыбалась та, в кафе на Фридрих-штрассе: приветливо и безразлично.
Гостиница была маленькая, располагалась в уродливой новостройке и имела необычайно громкое название, что-то вроде «Императорский двор». Номер был крошечный, окнами на узкую боковую улицу.
– Гостиниц стоит в центре. К Тонхалле можно идти пешком. Вот туда, вниз, – девочка показывала через окно на улицу, – и приходите к Рейну. А потом вправо. Я приду вас провожать.
– Не надо, – он отмахнулся, – я найду.
Девочка ушла. В номере были кондиционер, крохотный телевизор и довольно широкая кровать. На кровати лежала папка, в ней – программа, пропуск участника мероприятия и листочек с приветственным текстом, начинавшимся словами «Добро пожаловать в Дюссельдорфе». Он быстро проглядел его, скомкал и кинул в мусорное ведро. Потом включил телевизор, пощелкал каналы, выкурил сигарету и, закрыв номер, в тесном лифте спустился вниз.
Улица действительно вывела к набережной – открылась засаженная деревьями просторная площадь с небольшой статуей в центре, спуск к воде, направо – проход под автомобильным мостом, и дальше – низкое круглое здание, Тонхалле.
Он не торопясь прошелся по залу. В проходах копошились работники сцены, молодые парни в черном – двое держали толстый оранжевый провод, идущий к сцене, один ползал по полу с трещащим рулоном изоленты и приклеивал провод к полу, покрывая его непристойную резиновую оранжевость неровными черными полосками. Четвертый, толстый, в белых штанах и футболке с надписью «Херта»1 курил у микшерного пульта. На пульте стояла открытая бутылка пива, между затяжками он брал ее своей разбухшей безволосой лапищей за горлышко и с бульканьем опрокидывал в себя.
Писатель понял, что пришел слишком рано, еще никого нет и его здесь, конечно, никто не ждет. Он поискал глазами практикантку, не нашел и, круто повернувшись, направился к выходу. Было еще светло, он прогулялся по аллее до многолюдной площади, спустился на рейнскую эспланаду, прошел обратно, в сторону Тонхалле, прикуривая на ходу сигарету. На эспланаде клубился народ, кафе старались выставить свои столики поближе к воде, и все они были заняты: молодые широкоплечие парни со стрижкой ежиком сидели, пили пиво, что-то рассказывали, поощряемые смехом подруг – солярных блондинок с золотыми сережками в ушах или жгучих брюнеток, с сережками серебряными. Брюнетки были пополнее, некоторые в юбках, а загорелые ноги в черных босоножках они выставляли в проход. У некоторых на пальцах ног были серебряные кольца с камнями, на щиколотках поблескивали браслеты. Он скользил по ним глазами, отворачивался, затягивался сигаретой до першения в горле, поворачивался снова. «Лучше уж в Берлине! – думал он. – Там все бедные, все социалисты, нет всей этой золотой
Он наконец нашел лестницу, поднимавшуюся от эспланады вверх, на тротуар. Там он шел, втянув голову в плечи, многократно и растянуто отражаясь в витринах, со своими длинными волосами похожий на усталого спаниеля. В одной из витрин вместе с ним отразилась темноволосая женщина, поднявшая руку в приветствии. Обернувшись, он понял, что женщина здоровается с ним.
