Григорий Ряжский - Подмены
И правда, из отцовского кабинета Лев Грузинов-Дворкин вышел окончательно окрылённым. Мало того, что он был любим и любимая ждала от него дитя, но главное, его умный и справедливый отец определённо был на его стороне, хотя и не согласился отстаивать позицию громогласно. Однако такое можно было понять, если захотеть. Как-то он сказал Лёке, то ли в шутку, но, вполне возможно, что и всерьёз:
– Понимаешь, Лёвушка, в семье я начинал как законный кормилец, единственный и потому безупречно надёжный. Теперь же моё профессорское содержание не покрывает, как мне кажется, и половины расходов семьи на одно только питание. Мама продолжает таскать икру, всякие там разные сырокопчёные колбасы, какие с некоторых пор в доме не переводятся, сёмги эти с балыками бесконечными. Я уж не говорю про прочие ананасовые компоты и подобные разности. По мне, так ничего бы и не надо, я бы с удовольствием так и наяривал напластанный с мороза шпик да прикусывал бы всё это подсушенным и начесноченным «Бородинским». А по датам оттягивал бы внутренность пломбиром без ничего. И вполне бы себе считал, что по крайней мере в этом смысле жизнь удалась. Мама же просто взяла и переключила регистр, одним коротким движением воли, дав всем понять, что соотношение сил отныне поменялось, даже если и произошло это исключительно через желудок. Знаешь, я даже не в курсе, какая у неё зарплата. Сама она внятно не отвечает, мнётся, говорит, мол, как у всех. А всё несёт и несёт. Спрашиваю: отвечает – премия. Или – для своих, по оптовой цене. В крайнем случае, ссылается на какую-то просрочку, не подлежащую утилизации. А для чего, скажи на милость, её утилизировать, коль скоро лежать севрюжке этой самое место на посольском приёме в Кремле, судя по свежести и этому её невообразимому запаху. – Отец вздохнул, почти обречённо. – Слаб я, Лёвушка, слаб и порой бываю сам себе противен. В мирной жизни, наверно, уже не боец. К тому же не терплю любые звуки свыше сорока децибел. А это обычно всегда негромкий, доверительный и лучше, если доброжелательный разговор между нормальными, а совсем хорошо, когда ещё и любящими людьми. Примерно, как у нас сейчас. – Он притянул сына к себе и какое-то время стоял с ним рядом, ощущая притягательный запах, исходящий от Лёкиной головы. Этот запах отдалённо напоминал ему аромат сушёных лесных грибов. Под Прагой когда стояли, помнится, в августе, так там их было столько, что хоть чертей угощай. Бывало, седой нарвёт, насушит неизвестно где в передышке между боевыми действиями, а после, раздавив в порошок, добавляет во всякое фронтовое питание, да хоть даже в саму тушёнку с кашей. Говорил, для пользы жизни витаминов. Вечно разило от него этой сушёной грибной пылью, забивавшейся во все карманы и гимнастёрочные швы. Тогда, выходит, разило, а теперь, получается, ароматит… – А громкость недолюбливаю, любую. Это у меня ещё со времён гаубиц моих незабвенных. Знаешь, у каждой, как я уже потом обнаружил, имелся свой неповторимый голос. Вслушайся внимательно, как произведён залп, и наверняка узнаешь ствол.
Впрочем, было уже не так важно. Главное, что сына он всё-таки поддержал, и теперь Лёка уже ощущал возле себя родную и тёплую отцовскую руку. Оставалось лишь одолеть маму и бабушку, тем более что причина для их отчаянного сопротивления и на самом деле имелась. То была каляевская жилплощадь, на которой, в случае Лёкиной победы, было совершенно непонятно, как им всем теперь разместиться. Да ещё с ребёнком, про которого обе – ни сном ни духом. И в очередь на улучшение не ставили – получалось чуть больше положенных метров жилья на один проживающий организм.
8
В животе у Катюши Масловой, заполучившей профессорского сына в силу совершенно идиотской, но и счастливой случайности, к моменту их знакомства с Лёвушкой уже находился трёхнедельный человеческий зародыш. Впрочем, о том она не знала сама. Думала, обсчиталась или застудилась. Как имела сомнения и относительно того, чьим он в итоге стал, от кого случился. Единственное из неоспоримого – был точно свой, общежитский, не со стороны. Ей было восемнадцать, она была ничья и только что устроилась на обувную фабрику, в отдел кадров, девочкой на папках с тесёмками и побегушках. То было сделано по совету исполкомовской тётки: обувщики давали вполне приличное общежитие и не где-нибудь на краю жизни, откуда надо электричкой, а всего-то чуть в стороне от ВДНХ. Она и пошла. И поселилась. Весь этаж, считай, – московская лимита, как и сама: с детдомов, но столичных. Там и случилось у неё почти сразу же при поселении, хотя девочкой уже не была давно: ещё в детдоме старшие пацаны успели её с жизнью познакомить через ещё одну проходную, ведущую в мир удовольствий и разочарований. Однако на ней никак не сказалось – так и жила себе да жила слегка подросшей Дюймовочкой. Оба парня, один – с конца коридора, другой – из комнаты напротив, мирно чередовались, упражняясь с Катенькой заранее увязанными меж собой ночами. При этом сама она искренне полагала, что каждый не в курсе другого. А только потом оказалось, ещё как в курсе. Тогда разругалась с тем и другим и, проявив детдомовскую принципиальность, сошлась с третьим, что обитал этажом ниже. У того была к ней необъявленная любовь, и она это сразу же почувствовала. И потому уступила не тотчас, дала его чувству отстояться. Про своё же пока не задумывалась. Вместе с тем, пока выдерживала характер, пыталась пару раз нащупать в себе встречные ощущения, хотя бы одно, но из натуральных. Не получалось: и парень не тот, и сама не для него, это ясно. Но всё же легла, на пробу, на вдруг. Правда, дня за два до этого имелась ещё одна неплановая случайность – брат подруги-соседки по комнате. Всего-то одну вахту и отстоял, проночевав в девичьей комнате проездом из Новозыбкова в Саратов. В середине ночи пришлёпал, обходительно предложил подвинуться и тихонько примостился под то же одеяло. Знал – так у подруг принято, и спортсмен к тому же, кандидат в мастера спорта по вольной борьбе, а им обычно не отказывают, особенно в этакой дружеской малости. Надо признать, честно старался делать всё тихо, разве что позволил себе сопеть шумней нужного и в самом конце чуток вскрикнул, не удержался голосом. А когда проснулась, борец уже уехал – ранний поезд.
То было как раз недели за три до того, как пойти на ту воскресную массовку. Им на нижние двери вечно клеили киношные призывы: «Приглашаем на съёмки в качестве участников массовых сцен». И телефон бригадира. Ну, они взяли с девчонками да и набрали указанный номер. И пришли, втроём. А там им уже на месте сообщили, что съёмка студенческая и потому оплата – столовским обедом. И всё. Остальное – в пользу искусства.
А потом и случилось то самое. О чём в книжках и по телевизору. Таких интеллигентных молодых людей, как этот кинооператор Лёка, как он сам себя же назвал, встречать не доводилось. Он и руку подал, когда навернулась по своей же дурости, а после до самой общаги проводил, тоже под локоток держа. Она ещё специально чуть-чуть подхромала, производя подобающий происшествию вид, хотя уже ничего в коленке не болело. Девчонкам успела многозначительно мигнуть, и те тут же понятливо откивались в ответ. Короче, не пришли в ту ночь, распределились по соседним комнатам. Она же просто пригласила его в гости, Лёку этого доброго, на чай с конфетами, в благодарность за проявленную внимательность и общий интерес. Дальше – понятно: сцепились и больше с того дня не расцеплялись. А насчёт актёрства её, то Катя и на самом деле была к этому делу способной, всегда про себя такое знала. И слезу давила по заказу, и с плачем, если надо, в один короткий приём управлялась. Лёка только диву давался. После того как показала Татьяну Доронину, придыхая и напевая, он аж заорал, что, мол, немедленно к ним во ВГИК готовиться, на ближайший приём идти и поступать. Он, если надо, с репетитором по актёрскому мастерству поможет: и подберёт кого получше, и с оплатой за уроки посодействует. Какими деньгами – не задумывался, знал, что выручат, не дадут пропасть: и мама, и особенно отец. Умирать бы резко собрался лишь в том случае, если обе семейные стороны сказали бы категорическое «нет». Теперь, после того как позиции сторон были определены, неожиданно выявившаяся Катенькина беременность лишь шла на пользу делу, играя на укрепление его, Лёкиной, мужской позиции: заделал дитя – женись. К тому же Катюша – и он это знал наверняка – и сама влюбилась в него как умалишённая, Лёка ни на секунду в том не сомневался. Она и на самом деле втюрилась, и сразу – чистой и хорошей любовью, даже не вспомнив про прошлые случайности, о которые споткнулась по ошибке безголовой молодости. Да какие, собственно, ещё имелись варианты, кроме как по уши увлечься исконно коренным москвичом, сыном профессора по секретным твердокаменным материалам кручения и сдвига – так она поняла, про что Лёка ей рассказывал. Интеллигент, будущий оператор игрового кино. А как нежничал с ней: и тут, и там, и на словах! Как руки его дрожали и как вмиг от волнения намокали ладони. Ни один из всех её предыдущих уродов рядом с Лёкой не стоял. И не сама ведь – он же и предложил пожениться, сразу, как только сообщила ему про залёт. Поначалу раздумывала, что сказать, с какой начинкой. Можно было, конечно, списать на большую прошлую любовь, как девчонки советовали, и тот, кого успела полюбить, допустим… утонул? Или нет, лучше разбился в дальнем поезде. Недавно, кстати, передавали, как раз три недели тому, что столкнулись два таких, как надо, под Уфой. И оба соскользнули с рельс, с переворотом и смертями. В итоге, перебрав несколько более-менее подходящих смертных версий, решила всё же, что врать не станет, а скажет другое – что ребёнок его, Лёкин. От этого всем будет только лучше. Тем более что у них самая настоящая любовь и самые что ни на есть неподдельные чувства при полной взаимности. А разница в две-три недели куда-нибудь рассосётся сама, не станут же они на пальцах считать, ей-богу, там же культурная семья, а не арифмометры какие-нибудь.
