Александр Герцен - Былое и думы. (Автобиографическое сочинение)
— Все это так; Юрий Николаевич, но я не могу разделять вашего взгляда. Ни он, ни его семья вас не просили делать из него Ронкони, стало, и особенной благодарности с его стороны вы не можете требовать. Вы его обучили, как учат соловьев, и хорошо сделали, но тем и конец. К тому же это и к делу не идет…
— Вы правы… но я хотел сказать: каково мне выносить это? Ведь я его… к-каналью…
— Так вы согласны ему дать на дорогу?
— Черт с ним, для вас… только для вас даю. — Ну, вот дело и слажено — а вы знаете, сколько на дорогу надобно?
— Говорят, фунтов двадцать.
— Нет, это много, отсюда до Петербурга сто целковых за глаза довольно. Вы даете?
— Даю.
Я расчел на бумажке и передал Голицыну; тот взглянул на итог — выходило, помнится, с чем-то тридцать фунтов. Он тут же мне их и вручил.
— Вы, разумеется, грамоте знаете? — спросил я регента.
— Как же-с…
Я написал ему расписку в таком роде: «Я. получил с кн. Ю. Н. Голицына должные мне за жалованье и на проезд из Лондона в Петербург тридцать с тем-то фунтов (на русские деньги столько-то). Затем остаюсь доволен и никаких других требований на него не имею».
— Прочтите сами и подпишитесь… Регент прочел, но не делал никаких приготовлений, чтоб подписаться.
— За чем дело?
— Не могу-с.
— Как не можете?
— Я недоволен…
Львиный сдержанный рев, — да уж и я сам готов был прикрикнуть.
— Что за дьявольщина, вы сами сказали, в чем ваше требование. Князь заплатил все до копейки — чем же вы недовольны?
— Помилуйте-с; а сколько нужды натерпелся с тех пор, как здесь… (298)
Ясно было, что легость, с которой он получил деньги, разлакомила его.
— Например-с, мне следует еще за переписку нот.
— В-врешь! — закричал Голицын так, как и Лаблаш никогда не кричал; робко ответили ему своим эхо рояли, и бледная голова Пико показалась в щель и исчезла с быстротой испуганной ящерицы.
— Разве переписывание нот не входило в прямую твою обязанность?.. да и что же бы ты делал все время, когда концертов не было?
Князь был прав, хотя и не нужно было пугать Пико гласом контрбомбардосным.
Регент, привыкнувший к всяким звукам, не сдался — и, оставя в стороне переписывание нот, Обратился ко мне с следующей нелепостью:
— Да вот-с еще и насчет одежды: я совсем обносился.
— Да неужели, давая вам в год около пятидесяти фунтов жалованья, Юр<ий> Ник<олаевич> еще обязался одевать вас?
— Нет-с, но прежде князь все иногда давали, а теперь, стыдно сказать — до того дошел, что без носков хожу,
— Я сам хожу без н-н-нооков!.. — прогремел князь и, сложа на груди руки, гордо и с презрением смотрел на регента. Этой выходки я никак не ждал и с удивлением смотрел ему в глаза. Но, видя, что он продолжать не собирается, а что регент непременно будет продолжать, я очень серьезно сказал соколу-певцу:
— Вы приходили ко мне сегодня утром просить меня в посредники, стало, вы верили мне?
— Мы вас оченно довольно знаем, в вас мы нисколько не сомневаемся, вы уж в обиду не дадите…
— Прекрасно, ну, так я вот как решаю дело. Подписывайте сейчас бумагу или отдайте деньги, я их "передам князю и с тем вместе отказываюсь от всякого вмешательства.
Регент не захотел вручить бумажки князю, подписался и поблагодарил меня. Избавляю от рассказа, как он переводил счет на целковые; я ему никак не мог вдолбить, что по курсу целковый стоит теперь не то, что стоил тогда, когда он выезжал из России, (299)
— Если вы думаете, что я вас хочу надуть фунта на полтора, так вы вот что сделайте: сходите к нашему попу да и попросите вам сделать расчет. — Он согласился.
Казалось, все кончено, и грудь Голицына не так грозно и бурно вздымалась — но судьба хотела, чтоб и финал так же бы напомнил родину, как начало.
Регент помялся, помялся, и вдруг, как будто между ними ничего не было, обратился к Голицыну с словами:
— Ваше сиятельство, так как пароход из Гулля-с идет только через пять дней, явите милость, позвольте остаться покамест у вас.
«Задаст ему, — подумал я, — мой Лаблаш», — самоотверженно приготовляясь к боли от крика.
— Куда ты к черту пойдешь. Разумеется, оставайся. Регент раэблагодарил князя и ушел. Голицын в виде пояснения сказал мне:
— Ведь он предобрый малый. Это его этот мошенник, этот в-вор… этот поганый юс подбил…
Поди тут Савиньи и Митермайер, пусть схватят формулами и обобщат в нормы юридические понятия, развившиеся в православном отечестве нашем между конюшней, в которой драли дворовых, и баритовым кабинетом, в котором обирали мужиков.
Вторая cause cйlиbre,[1190] именно с «юсом» — не удалась. Голицын вышел и вдруг так закричал, и секретарь так закричал, что оставалось затем катать друг друга «под никитки», причем князь, конечно, зашиб бы гунявого подьячего. Но как все в этом доме совершалось по законам особой логики, то подрались не князь с секретарем — а секретарь с дверью; набравшись злобы и освежившись еще шкаликом джину, он, выходя, треснул кулаком в большое стекло, вставленное в дверь, и расшиб его. Стекла эти бывают в палец толщины.
— Полицию! — кричал Голицын. — Разбой! Полицию! — и, взошедши в залу, бросился изнеможенный на диван. Когда он немного отошел, он пояснил мне, между прочим, в чем состоит неблагодарность секретаря. Человек этот был поверенным у его брата и, не помню, смошенничал что-то и должен был непременно идти под суд. Голицыну стало жаль его — он до того (300) взошел в его положение, что заложил последние часы, чтобы выкупить его из беды. И потом — имея полные доказательства, что он плут — взял его к себе управляющим!
Что он на всяком шагу надувал Голицына, в этом не может быть никакого сомнения.
Я уехал, человек, который мог кулаком пробить зеркальное стекло, может сам себе найти суд и расправу. К тому же он мне рассказывал потом, прося меня достать ему паспорт, чтоб ехать в Россию, что он гордо предложил Голицыну — пистолет и жеребий, кому стрелять.
Если это было, то пистолет, наверное, не был заряжен. Последние деньги князя пошли на усмирение спартаковского восстания — и он все-таки, наконец, попал, как и следовало ожидать, в тюрьму за долги. Другого посадили бы — и дело в шляпе, — с Голицыным и это не могло сойти просто с рук.
Полисмен привозил его ежедневно в Cremorne gar-dens, часу в восьмом; там он дирижировал, для удовольствия лореток всего Лондона, концерт, и с последним взмахом скипетра из слоновой кости незаметный полицейский вырастал из-под земли и не покидал князя до каба, который вез узника в черном фраке и белых перчатках в тюрьму. Прощаясь со мной в саду, у него были слезы на глазах. Бедный князь, другой смеялся бы над этим, но он брал к сердцу свое в неволю заключенье, Родные как-то выкупили его. Потом правительство позволило ему возвратиться в Россию — и отправили его сначала на житье в Ярославль, где он мог дирижировать духовные концерты вместе с Фелинским, варшавским архиереем. Правительство для него было добрее его отца — тертый калач не меньше сына, он ему советовал идти в монастырь… Хорошо знал сына отец — а ведь сам был до того музыкант, что Бетховен посвятил ему одну из симфоний.
За пышной фигурой ассирийского бога, тучного Аполлона-вола, не должно забывать ряд других русских странностей.
Я не говорю о мелькающих тенях, как «колонель рюс», но о тех, которые, причаленные разными превратностями судьбы, — приостанавливались надолго в Лондоне, вроде того чиновника военного интендантства, (301) который, запутавшись в делах и долгах, бросился в Неву, утонул… и всплыл в Лондоне изгнанником, в шубе, и меховом картузе, которые не покидал, несмотря на сырую теплоту лондонской зимы. Вроде моего друга Ивана Ивановича Савича, которого англичане звали Севидлс, который весь, целиком, с своими антецедентами и будущностью, с какой-то мездрой вместе волос на голове, так и просится в мою галерею русских редкостей.
Лейб-гвардии Павловского полка офицер в отставке, он жил себе да жил в странах заморских и дожил до февральской революции — тут он испугался и стал на себя смотреть как на преступника — не то, чтоб его мучила совесть, но мучила мысль о жандармах, которые его встретят на границе, казематах, тройке, снеге… — .и решился отложить возвращение. Вдруг весть о том, что его брата взяли по делу Шевченки, — сделалось в самом деле что-то опасно, и он тотчас решился ехать. В это время я с ним познакомился в Ницце. Отправился Савич, купивши на дорогу крошечную скляночку яду, которую, переезжая границу, хотел как-то укрепить в дупле пустого зуба и раскусить в случае ареста.
По мере приближения к родине страх все возрастал и в Берлине дошел до удушающей боли, однако Савич переломил себя и сел в вагон. Станций на пять его стало — далее он не мог. Машина брала воду; он под совершенно другим предлогом вышел из вагона… Машина свистнула, поезд двинулся без Савнча — того-то ему и было надобно. Оставив чемодан свой на произвол судьбы, он с первым обратным поездом возвратился в Берлин, Оттуда телеграфировал о чемодане и пошел визировать свой пасс в Гамбург, «Вчера ехали в Россию, сегодня в Гамбург», — заметил полицейский, вовсе не отказывая в визе. Перепуганный Савич сказал ему:
