Изъятие - Кайзер-Мюльэкер Райнхард

— Ты это о чем?

— Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю, — сказал я.

Казалось, он был застигнут врасплох и в то же время страшно горд. Покрасней он в ту минуту, я бы нимало не удивился.

— Я по-прежнему не понимаю, зачем тебе понадобилось так допекать Флора. Это потому, что Инес его любит?

— А ты почем знаешь? Она его не любит. — Он непроизвольно покосился на свой мобильник. — Было да прошло.

Я не понял, что он хотел сказать, однако то, с каким видом он произнес эти слова, вызвало у меня безотчетный испуг. Сколько раз повторял мне Флор, что Бехам невменяемый? И сколько раз мне самому казалось, что так оно и есть?

— До понедельника, — сказал он.

— Да, — сказал я. — Пока.

Он ушел скорой походкой, почти побежал, словно не мог идти спокойно. Я смотрел на воду, как она течет и утекает, и испытывал нечто вроде тоски: почему в моей жизни нет чего-то цельного, или почему моя жизнь не стала чем-то цельным? Но вскоре это чувство рассеялось, и мне все стало казаться вполне естественным, потому что ничего цельного на свете не существует.

Нет, подумал я, когда дело уладится, она перестанет ко мне приходить. С этим сознанием в воскресенье я отпер ей дверь, а когда она уходила, то поцеловала меня, и в этом тоже было предчувствие скорого конца.

В понедельник, девятого числа, я в самом начале восьмого сел в «Мустанга». С последнего ремонта я всегда прогревал двигатель, прежде чем тронуться, и чем холоднее было на улице, тем больше времени отводил на прогрев. В семь десять я выехал из дому. Как всегда, взгляд мой задержался на том месте, где машина сбила кота, и как всегда, мне почудилось, что здесь, на дороге, все еще можно различить кровавое пятно, как и на кухонном столе. Я выехал из поселка. По радио передавали новости, и я представил себе, каково бы звучала эта передача лет через пять или десять или спустя несколько десятилетий, — и тут же каждая фраза стала казаться мне какой-то ненастоящей, лживой, бессмысленной, лишенной всякого значения, и я убавил громкость. Когда последние дома поселка скрылись из виду, я подумал о том, что подъездная дорога к усадьбе Флора осталась единственной известной мне щебеночной дорогой в округе, и задался вопросом, отчего это так. Все прежние тракты, не говоря уже о заново проложенных в последнее время, о кольцевых развязках, о никем не используемых пешеходных и велосипедных дорожках, давно уже укрыты асфальтом, как и дорога к усадьбе Бехама.

Было двадцать минут восьмого, когда я выключил зажигание, поэтому я еще некоторое время оставался сидеть в машине и опять включил радио погромче. Интересно, как я тогда сюда добирался? Наверно, на велосипеде. Или пешком? В ту ночь я уж точно не обратил внимания, были строения оштукатурены или нет. Тогда я еще не додумался до формулы, гласящей, что исключительно те фермы, где все постройки оштукатурены, не обречены на вымирание, только они выживут, ибо только у их владельцев, по-видимому, оставалось достаточно денег, чтобы позволить себе такую роскошь. Я еще даже не догадывался, сколько крестьянских хозяйств уже перешло в собственность банков, в то время как фермеры все еще обрабатывали поля, косили луга, дабы иллюзия сохранялась. Или в ту пору дела еще обстояли иначе?

В полвосьмого я вылез из машины. Поскольку я считай что каждый день слышал хрюканье и визг свиней, этот шум не вызвал у меня удивления, во всяком случае я не подумал о том, что свиньи еще не кормлены.

Несколько секунд я постоял в нерешительности, потом перешел на другую сторону широкого двора. Тут, по моему представлению, должна была находиться жилая часть дома. Асфальт кончался там, где кончался хозяйственный флигель; дальше была дорожка из гравия, сквозь который там и сям проросла трава, высотой по щиколотку. На двери не имелось ни звонка, ни дверного молотка, ни кольца на проволоке, так что пришлось постучать кулаком. Никто не откликнулся. Я забарабанил опять, на этот раз сильнее. Опять никто не открыл, тогда я нажал ручку: как я и предполагал, заперто не было.

— Эй, есть кто-нибудь? — крикнул я, входя в выложенную плиткой прихожую, в которой, если не считать нескольких развешанных по стенам хомутов, было совершенно пусто. Я прислушался, но так ничего и не услышал. Тогда я подумал, что он, возможно, в свинарнике, не смотрит на часы. Или ему помешали другие дела, ведь такое случается чуть ли не каждый день. Двери во все комнаты были распахнуты, так что я, проходя через прихожую, бросил взгляд в кухню, гостиную, ванную — единственное помещение, где был беспорядок: набор оранжевых одноразовых бритв лежал на раковине, заляпанной пятнами зубной пасты; зеркало, и без того грязное, было сплошь в мыльных брызгах; в углу были свалены в кучу полотенца, и везде попадались на глаза стебельки соломы, длиной не больше пальца. У Флора, вспомнил я, в некоторых жилых помещениях соломы тоже валялось больше, чем в свинарнике. Я ожидал, что навстречу мне может выйти жена Бехама, однако вскоре понял: женщины в этом доме нет, не было ни единого предмета, который выдавал бы ее присутствие.

Пройдя всю прихожую, я отворил дверь во внутренний двор — там тоже никого не было. С виноградных плетей, карабкавшихся по стенам до самой кровли, никто не снимал урожай; виноградины, синие и зеленые, гнили на лозах, а от опавших на гранитных плитках образовались светло-коричневые и темно-фиолетовые, почти черные пятна.

— Бехам! — позвал я.

И тут я наконец обратил внимание на то, как громко вопят его свиньи. Этот их переполох был ненормальным, вызывал тревогу. И запах тоже был какой-то не такой. Или этот запах гнили — просто от палых фруктов? Опасение — или нежелание смотреть — заставило меня опять прикрыть дверь во двор. Мы с ним договорились о встрече, но его нет как нет, а значит, мне остается только уехать, размышлял я. Справа от прихожей ответвлялся коридор, в конце которого виднелась первая ступенька лестницы. Я нерешительно сделал шаг в том направлении. И что дальше? — спрашивал я себя. Что ты делаешь? Внезапно я почувствовал себя неуверенно, сам не знаю почему. Я понял, что боюсь, и мне стало до того стыдно, что я — в надежде прогнать страх — еще раз кликнул его, затем быстро поднялся по лестнице. Достигнув верхней ступеньки, я перевел дух. Эхо моих шагов затихло, и тишину в доме нарушал лишь отчаянный ор свиней, доносившийся снаружи. Я опять позвал Бехама. Но на сей раз негромко, не ожидая отклика, напротив, с намерением сейчас же развернуться и уйти, покинуть этот дом, уехать отсюда. Ощущение у меня было такое, будто я уже не здесь. Лучше позвоню ему позже, когда он будет в администрации, и скажу, что собираюсь сегодня же переговорить с Флором… по телефону или лично, какая разница, ведь так или иначе все уже улажено… И тут мой взгляд упал на полуотворенную дверь — единственную, через которую проникал свет в пространство у лестницы; это была дверь в спальню. Я подошел — и замер в дверном проеме. Подреставрированный платяной шкаф, такой же старый комод, над ним ковер, изображавший сцену охоты, а посередине, на большом лоскутном ковре, — совсем новая двуспальная кровать, на которой лежал Бехам. Его великолепные черные волосы растрепались, а голова была повернута к окну, на стеклах которого в утреннем свете виднелись следы высохших дождевых капель. Я подошел ближе. Он был голый; небрежно наброшенная простыня едва прикрывала тело. Неправда, будто мертвые похожи на спящих. Вместо того чтобы сразу выйти из комнаты, я точно прирос к полу. Наконец я быстро и в то же время неуверенно провел ладонью по его глазам, в момент прикосновения отведя взгляд в сторону и невольно задержав дыхание. Но глаза покойника закрываться не хотели.

Ни разу в жизни путь домой не казался мне таким долгим. Кроме всего прочего, из головы не выходила мысль, что меня уже поджидает полиция. Чушь, как оказалось по прибытии и как я, вообще- то, и сам всю дорогу понимал. Тем не менее я был крайне взбудоражен. Я поставил свой «Мустанг» в гараж, положил ключи, сам не знаю зачем, под старый выпуск «Рундшау», валявшийся на полу, и закрыл ворота.