Бузина, или Сто рассказов про деревню - Гребенщикова Дарья Олеговна
Дятел, которого спугнула соседка, вернулся на сосновый ствол и снова застучал дробненько, разнося звук на всю округу.
Сергей Данилов
Сергей Данилов, мужчина крепкий, из тех, кого увидев, сразу скажешь – мужик! внедрял себя в деревенскую жизнь по частям. Город не отпускал его, цепляясь колючками чертополоха – то приболела мама, то отцу понадобилось затеяться с ремонтом, то его фирма, бывшая давно в упадке, вдруг обрастала новыми заказами и клиентами, то одно, то другое – он приезжал в деревню, дурел от воздуха и простора, а его опять – в город, да в город. Хорошо, землю взял с крепкой избой – въехал, да живи, да вот – уже и крыльцо подгнило, и баню хотелось – такую, чтобы вошел – и глазам счастливо от белизны свежей липы, и чтобы каменка была, так каменка – поддал, можжевеловый веничек замочил… эх! А там потянулось – и скамеечку у ворот, и огород уже ему сам о себе намекал – зарастал старый, хозяйский, с жирной черной землей, и хотелось что-то туда сеять, или сажать? Сергей сам был далек от этого, был скорее заводским, железным, дерево понимал еще плохо, а уж всякую муть – вроде морковки да редиски, и вовсе… а тут еще сосед, отставной майор, не снимавший даже летом китель, поседевший, выгоревший от пота и солнца, подкинул ему кур с петухом – на развод, и теперь Сергей, поражаясь сам себе, ладил по чертежам куриные клетки, да спрашивал бабок, чем эту заразу в перьях кормить? Бабки прикрывали рты с неполным набором зубов ладошкой, хихикали, и говорили, что кур только баба умеет понимать. Данилов на них не серчал, обнажался по пояс на первом же весеннем солнце и с видимой радостью рыл землю, не имея представления, а как же в это дело картошку закапывать? Местные мужики ходили вокруг его дома, кружа, как оса над вареньем, осторожничали, приглядывались – Сергей и на вид был кряжистый, да еще слушок пустили, мол, афганец, боец, самбист-дзюдоист и ружьишко дома имеет. К тому же собака его, хороших лет овчарка, с рыжим чепраком, по кличке Алый, лежал у калитки со сторожко поднятыми ушами. А выпить мужикам хотелось, не напрашиваясь на халтуру, а работать желания не было. Наконец один из них, косенький да рябенький, мальчоночка запоздалых двадцати пяти годков, пьянь распоследняя и бессмысленная, втерся, вихляя телом, прямо в избу, да не скидывая чуни, что уж совсем было оскорбительно, принялся гнусавить – дядь Сереж, дядь Сереж, дай на выпить, а? Остальные четверо стояли у магазина, ждали с деньгами, перекидываясь – да не, даст… на… забздит, ты чё? пришлый, ну, не? Сергей ел суп. Из кастрюльки. Ленясь тратить время на посуду. Мальчоночка все гундел, потом с просительного тона перешел на угрозу – дескать, сам понимаешь, и петуха пустить недолго… дай на вино, не дури, мол. Сергей хлебушек к губам приложил, промокнул, съел, не торопясь. Встал из-за стола, куртку на плечи – ты чего, пацан? С голоду опух? Есть, говорю, не на что? Мальчонка заюлил, дескать, с рождения голодаю, и Сергей вытащил его за шкирку, как паршивого кощенка и подволок к магазину. Поставив посреди зала, выслушал воцарившуюся тишину и сказал – ну, говори? Что брать? Весь магазин тебе куплю, веришь? Бабки застыли. Друзья, все четверо, набились в магазин, и даже не рыскали глазами по полкам, а смотрели твердо на водку. Самую дешевую. И без закуски. Ну, – Сергей тряханул пацана и взял его ухо в клещи, – что есть будем? Лимонаду, дяденька … – осклабился тот. Вика, – Сергей подтащил его к прилавку, – дай ему лимонаду! Тебе какого? – Вика была не в духе последние лет пять, – Фанту, газировку? Мне этого – пацан пустил счастливую слюну, – три топорика, портвейну бы…
Вылетел он из магазина легко, пробив пробку из своих друзей, и, на бегу, удаляясь к реке, все кричал – убью гада, собаку потравлю, бензин солью! Сергей, купив сигарет и хлеба, сказал внятно – денег на водку не дам! А кто хочет новую жизнь начать – приходи. Научу. И вышел, подмигнув порозовевшей Вике.
Какое волшебное время… сильный мороз ночью, бледное, унылое больное утро, когда чувствуешь себя несчастной и не хочешь вставать из-под нагретой за ночь перины… кот, свернувшийся на подушке, жмурится, зевает, потягивается – принимается за утренний маникюр, цыкая над твоим ухом. В окне видны синицы, которых вспугнула сойка. Они расселись по старому клёну, одетые одинаково, как группа миманса, изображающая в балете чиновников – серые фрачки, желтые жилетки, черные галстучки и бархатные полумаски. Вдруг ярчайший солнечный луч раздвигает лапы ёлки, забирая с собой нежную зелень хвои и щекочет нас с котом – перебегая с моего уха на кошачий животик. Вставать, вставать, хватит спать, – тенькают синички, и мы начинаем день. Живя в деревне, ты подчинен иным ритмам – твой день строится не по грохоту входной двери и не по лифтовому натужному гулу, не по гудкам машин и шумному вздоху пробки у светофора. Тут ты слышишь лес. И снег – только снег, он идёт и идёт, и зима, кажущаяся вечной, только усыпляет тебя. К полудню начнется метель, к обеду – буран, заметет, завернет воронки снега и сухой листвы, и также внезапно смолкнет. Засияет небо, той неповторимой мартовской голубизной, в которую хочется смотреть и смотреть… а к вечеру пойдет снег при ясном небе, и запад набухнет серой мягкой тучей и вновь начнется зима…
На дворе дрова
Тракторная телега, осевшая под тяжестью дров, ползла за «Беларусью», то упираясь в нее, то отставая – и распространяла на всю округу ядреный и едкий запах осины, от которого сводило скулы, и ныл зуб. Дина Ефимовна стояла на крыльце, лишенном перил и – радовалась. Сговорилась она на дрова за пустяшную сумму, по-московски пустяшную, и теперь гарантировала себе тепло на целый год, так как в Баркашкино топили всегда, даже летом. Трактор чихнул и помер, не доехав до избы трехсот метров.
– Яфимовна, – заорал Васятка, – бяри груз! Примай, голуба моя!
– Василий, – запричитала Дина, – а как же, вот как же? Это же далеко от дома? Вы бы поближе? Уважьте? Уважайте? Ангел вы мой, я же женщина?!
– Яфимовна, не суровь ты меня, не супь мне бровь, давай наличманом, и зови этих, как их, чертей мохнатых? А! пионеров! Я тялегу отстегну и за солярой може кто богат, а ты ходчее, снетевки, оно, може и неловко, а на светло будущее вполне! – Дина отсчитала влажные тысячерублевки, добавила от себя сотенную, подумала, и положила еще сотенную сверху. Васятка, крупный нестарый мужичонка, запетлял между сугробов и растворился вдали. Дина, переваливаясь, дошла до телеги и ахнула. Перевезти такую кучу дров ей, с её московскими радикулитами и остеохондрозами было нереально. Как есть помру, – подумала она, и, запахнувшись в финскую дубленку, пошла искать по деревне пионеров.
Витька Шелгун и Петька Чапай сидели за столом, застеленном газетами.
– Твой ход! – торжественно возгласил Витька, и Петька отпил из мензурки. В избе запахло боярышником.
– Ставлю на «газификацию села», – Петька поставил мензурку на статью, набранную неверным боргесом, – твой ход!
– А мы сейчас… вот! успехи доярок … – Витька втянул в себя боярышник и содрогнулся, – ходи!
– Ага! – вскричал Петька, – со стапелей ремонтного завода сошёл…
– Товарищи пионеры! – Дина сложила руки на груди, – помогите, а? Там телега, и трактор, и дрова! А я одна, а Василий сказал, скорее! Я вам денег дам!
– Ифимовна, деньги возьми себе. – Петька дернул ногой и под столом нежно зазвенели фанфурики. – Мы пионеры по зову сердца!
– Но в барабан надо залить, – Витька постучал себя по скверно стриженой голове, – и того? Градус понижать низя. Токо ввысь. Марш десантников-высотников, ити их мать! Мы на боярышнике. Стал быть?
– Полируем календулой. Или этим? Где медведи?
– Скипидаром? – ужаснулась Дина Ефимовна, молодая, до-пятидесятилетняя дачница с веселыми кудряшками, выбегающими из-под скандинавской шапочки, – терпентином???
