Заговор ангелов - Сахновский Игорь

– А мне сдаётся, сударыня, что вы из этих… Как они? Из фотомоделей. Или, может, с телевидения?

– Нет, – сказала Дина. – Значит, я вам не подхожу.

И повернулась, чтобы уйти. Тут он встрепенулся, усадил её за стол, налил рислинг и придвинул рыбное блюдо, не переставая при этом напряжённо и жадно разглядывать. Дина взяла полупрозрачный ломтик сёмги, подержала во рту, посасывая, как леденец, потом осторожно сглотнула и попросила заказать чай.

Соискательница не делала ни единой попытки предстать в выгодном свете. На вопрос, не хочет ли она выступить в роли экономки, ответила, что не умеет экономить. Может ли готовить завтраки и ужины? Может, но не любит. Он специально предложил ей неприлично маленькие деньги – она кивнула. Как бы исправляя оговорку, назвал гораздо большую сумму и получил столь же безразличный кивок.

Чай она отпивала с тихим, но внятным хлюпаньем.

Он спросил, откуда она родом и кто её родители. Она ответила:

– Не знаю.

Чем больше он смотрел на неё, тем больше ему хотелось смотреть.

Спустя час они сидели у него дома на Кутузовском проспекте, точнее, в одной из его квартир, огромной, донельзя пыльной, напоминающей одновременно музей, закрытый для посещений, ставку орденоносного наркома и будуар давно угасшей кинозвезды. Там одной громкой порывистой фразой можно было расшевелить паутинное облако, притороченное к пасмурной потолочной лепнине, но таких фраз ни один жилец уже много лет не произносил. И эти двое, сидящие в сумерках в глубоких вольтеровских креслах на расстоянии двух вытянутых рук, общались вполголоса, как заговорщики, хотя были едва знакомы.

– Понимаешь, – говорил он, – с некоторых пор я от жизни совсем ничего не жду. Зато я теперь умею наслаждаться чистой длительностью. Вот она у меня есть, чистая длительность. Больше ничего. Понимаешь?

– Да, чистая, – эхом отзывалась Дина. – Больше ничего.

Ему два раза позвонили на мобильный. Первый раз он ответил: «Минимум тридцать. Это восемнадцатый век». Второй раз: «Пошёл на хер».

– Люди постоянно хотят заиметь разный хлам. Все свои жалкие годы тратят, чтобы заработать и купить, снова заработать и купить. И при этом каждый сам назначает себе цену – ровно по цене той вещи, которая ему нужнее всего. Столько он и стоит. А тебе вот ничего не нужно. Ты такая же, как я. Только лучше.

– Пожалуйста, не надо мне больше наливать.

– Я когда на тебя гляжу, у меня просто крышу сносит. Откуда в тебе столько секса? Ты даже не кокетничаешь. И как ты сама с этим справляешься?

– Мне уже пора уборку начинать. Скоро поздно будет.

– Какая уборка, ты что? В другой день. Если поздно, ложись спать, где тебе удобно. Я беспокоить не буду.

Назавтра она проснулась на кожаном монументальном диване с дубовой спинкой, накрытая махровым мужским халатом. Внук лауреата Сталинской премии сидел в кресле напротив и смотрел на неё. Когда она открыла глаза, он сказал: «Привет» и вышел из комнаты, чтобы дать ей одеться и привести себя в порядок.

Она ещё умывалась, когда он заглянул в ванную и спросил:

– Ты когда-нибудь позировала без одежды?

– Да, один раз.

– Понравилось? Вот полотенце.

– Нет, не понравилось. Он не умел рисовать.

Согревая пальцы о кофейную чашку, она услышала от него странноватое непристойное предложение, которое он, на всякий случай, сопроводил по возможности трезвым обоснованием.

Он предлагал ей альянс. По его мнению, самый разумный вариант для людей, не привыкших полагаться на взаимные чувства («хлипкая почва», как он сказал), но готовых вступать в договорные отношения.

Условия альянса выглядели так: она живёт вместе с ним столько, сколько захочет. Без интимных, финансовых и бытовых обязательств. Работать или нет – её личное дело. Деньги у неё будут в любом случае. Он не претендует на секс. Его мало интересуют «ванильные», как он выразился, утехи. Но он оставляет за собой право видеть её обнажённой, когда она переодевается, принимает ванну или просто спит.

Поскольку Дина молчала, он неожиданно добавил, что подозревает в ней одну-единственную глубокую страсть: показывать себя мужчине, обольщая без усилий и без цели, видеть, как человек сходит с ума из-за неё. Другие страсти ей, скорей всего, чужды.

Дина допила кофе, вымыла за собой чашку и ответила:

– Мне надо подумать.

В утреннем дворе стыла субботняя тишина. Августовские листья ещё не падали, но успели пропылиться и помертветь.

Можно было остаться избывать время в этом дворе, среди надёжных каменных домов, в прозрачном одиночестве, не предназначенном для чужих глаз. А можно было выйти на простреленный ветром проспект и стать незнакомкой среди незнакомцев, устремлённых к своим, на первый взгляд загадочным, а в сущности почти одинаковым целям: ни одна из них не была целью Дины, но в конечном счёте тоже сводилась к заботе о времени, которое надо избыть.

В тот день она доехала на метро до Рижского вокзала, забрала из подсобки в резерве проводников свою нетяжёлую сумку с бедными, беспризорными вещами и вернулась на Кутузовский проспект.

– Подумала? – спросил внук Сталинского лауреата.

– Подумала.

– И что скажешь?

– Я согласна. Но если вы меня хоть раз тронете, я уйду.

Он задал прямой вопрос: почему она согласилась? И получил не менее прямой ответ:

– Мне лучше быть одной. Но у меня для этого мало сил.

За первую неделю жизни на новом месте Дина постепенно отчистила квартиру, отмыла кухонную плиту и поселила на подоконнике многолетнее растение родом из засушливых мест, умеющее хранить влагу в сочных листьях, похожих на маленькую гирлянду.

Хозяин квартиры то где-то пропадал целыми сутками, то неотлучно сидел дома: листал каталоги, слушал своего излюбленного Скарлатти, выкладывал на стеклянном столе белые пудровые дорожки и откровенно любовался молчаливой Диной. Неравнодушие к её щуплой наготе, как и следовало ожидать, было сильнее требований деликатности: он заставлял гостью вздрагивать и сжиматься всем телом, когда без стука входил в ванную и садился рядом с Офелией, готовой утонуть в эмалированном жарком пруду. Немного позже она привыкла и почти перестала обращать внимание на его напряжённую пристальность, даже украдкой вернулась к девочковым купальным привычкам: запускать подручного утёнка или мыльницу-лодочку в плаванье над гладью живота, а ещё вытягиваться голой струной, спрямляя ступни так, будто лёжа встаёшь на цыпочки; овал огромной ванны это позволял.

Лучше бы внук Сталинского лауреата просто сидел и смотрел без лишних слов. Нет, он ещё произносил всяческие слова, и некоторые из них были бесстыднее любых телодвижений. Он говорил, что при её детскости и худобе в ней пугающе много животного, слишком выпирает самка, это присуще какойто особенной породе женщин. Говорил, что её безвестную генеалогию следует поискать где-нибудь в племенах чёрной Африки, у некоторых тамошних красоток такие же «козьи» сосцы и такая же первобытная губастость между бёдрами.

Ей не нравилось это слушать, она и не вслушивалась; лежала на спине, опустив глаза, и перебирала мысли, не допущенные к словам. Могут же, например, ноги иметь собственное «выражение лица»? Дина смотрела на свои ступни, и ей казалось, что у них терпеливое и доброе выражение.

Жили они очень закрыто. Немногочисленных визитёров хозяин обычно не впускал дальше прихожей. Раза два, делая уборку, Дина находила какие-то крупные деньги, будто специально оставленные на видном месте, и она чуть сдвигала их, чтобы вытереть пыль.

Когда ей хотелось побыть совсем отдельно, ехала на вокзал и садилась на пригородную электричку, выбирая наугад то Казанское, то Савёловское направление. Сходила на первой приглянувшейся станции и гуляла по округе, вблизи дачных домов и садовых участков, иногда приближаясь к невысоким окнам, в которых ей чудилось не просто что-то любопытное, а имеющее косвенное отношение к ней самой. Собаки её не облаивали, воспринимали дружелюбно, а люди – скорее с недоумением. Людей хотелось незаметно погладить, а собак поцеловать.