Чарльз Буковски - Первая красотка в городе
большинство программ разумны так же, как эта, и, казалось бы, можно зарабатывать себе на жизнь на бегах, невзирая на 15 % сбора. однако вас бьют внешние факторы. жара. усталость. люди опрокидывают вам на рубашку пиво. орут. на ноги наступают. женщины оголяют ляжки. карманники. жучки. психи. я опережал на $ 24 и шел прямо к девятому заезду, а в девятом игры не было.
я устал, а потому не хватило силы воли не лезть. еще до старта я спустил $ 16, приглядываясь, нащупывая победителя, который так и не возник. потом на меня напустили игроков снаружи. $ 24 в день меня не удовлетворяли. в Новом Орлеане я как-то работал за $ 16 в неделю. я недостаточно крепок, чтоб довольствоваться прибылью помягче, поэтому и вышел 8-долларовым победителем в тот день. не стоило борьбы: мог бы и дома остаться, бессмертное стихотворение написать.
человек, способный выиграть у ипподрома, может делать все, чего его душа пожелает. он должен обладать характером, знаниями, отстраненностью. но даже с этими качествами заезды круты, особенно когда тебя ждет счет за квартиру, а язык твоей пробляди вывалился изо рта от нехватки пива. это капканы за капканами за капканами. бывают дни, когда случается все невозможное сразу. как-то запустили по 50 к одному в первом заезде, 100 к одному — во втором и завершили день с 18 к одному в последнем. когда пытаешься наскрести песо заплатить хозяину за квартиру, а также за картошку и яйца, после такого дня не хочешь, а почувствуешь себя имбецилом.
но если приходишь на следующий день, тебе подбрасывают шесть или семь вполне разумных победителей по нормальной цене. так постоянно бывает, только большинство не возвращается. требуется терпение, это трудная работа: думать нужно, это поле боя, а тебя может контузить. я как-то раз увидел там одного своего друга: взгляд остекленевший, весь выпотрошен. день уже клонился к концу, программа нормальная, но все как-то пролетело мимо него, и мне было ясно, что ставил он чересчур много, только чтоб выкарабкаться. он прошел мимо, не соображая, где вообще находится. я наблюдал. он зашел прямиком в женский сральник. там завопили, и он выскочил. как раз то, что надо. это его встряхнуло, и он преспокойно захватил победителя в следующем заезде. но я бы не советовал такую систему всем неудачникам.
и смех там есть, и печаль. как-то один старый приятель подошел ко мне.
— Буковски, — сказал он очень серьезно, — я хочу выиграть у лошадок, прежде чем умру.
волосы у него седые, совершенно седые, зубы выпали, и я различал в нем себя лет через 15–20, если доживу.
— мне нравится шестая, — сказал он.
— удачи, — пожелал ему я.
и он выбрал жмурика, как обычно. безмазового фаворита, который в том году выиграл всего один заезд из 15 стартов. у гандикаперов эта лошадь тоже наверху была. она выиграла, $ 88 000 в ПРОШЛОМ году. лучшее время. я поставил десять на победителя, на Мисс Похотливый Город, победителя девяти заездов в этом ищу. Мисс Похотливый Город оплачивалась 4/1, безмазовый пришел последним.
старик снова подбежал ко мне, весь в ярости:
— какого дьявола! Парадные Тряпки бежал 2:01 и 1/5 в последний раз, и его бьет кобыла с 2:02 и 1/5! эту лавочку вообще пора закрыть!
он колотит по своей программке, рычит на меня. лицо у него так побагровело, что похоже на солнечный ожог. я отхожу от него, иду к окошечку кассы и получаю свою наличку.
когда я добираюсь до дому, в ящике лежит один журнал, «КУЗНЕЦ»[39], который пародирует стиль моей прозы, и другой журнал, «ШЕСТИДЕСЯТЫЕ», который пародирует мой поэтический стиль.
писанина? это еще что за херня? кого-то волнует или злит моя писанина. я оглядываюсь — ну, точно: в комнате стоит пишущая машинка. я что-то вроде писателя, где-то есть другой мир — маневров, надувательства, групп и методов.
я пускаю теплую воду, залезаю в ванну, открываю пиво, открываю программу бегов. звонит телефон. пускай звонит. для меня (для вас-то, может, и нет) сегодня слишком жарко — как ебаться, так и выслушивать какого-нибудь малозначительного поэтишку. у Хемингуэя были свои преимущества, а мне лайте конскую задницу — которая добежит первой.
Рождение, жизнь и смерть одной подпольной газетенки
Сначала дома у Джона Хайанза встречались довольно часто, и я обычно заявлялся под газом, поэтому не очень много помню о зачатии «Раскрытой Шахны», подпольной газетенки[40], и мне лишь много позже рассказали, что там произошло. Или, скорее, чего я натворил.
Хайанз:
— Ты сказал, что вычистишь сейчас всех отсюда, а начнешь с парня в кресле-инвалидке. Потом он заплакал, а народ стал расходиться. Ты ударил парня бутылкой по голове.
Черри (жена Хайанза):
— Ты отказывался уходить и выпил целую квинту виски, а также твердил, что выебешь меня, уперев в книжный шкаф.
— И выеб?
— Нет.
— А, ну тогда в следующий раз.
Хайанз:
— Слушай, Буковски, мы пытаемся сорганизоваться, а ты приходишь и все крушишь. Пьянчуги мерзее тебя я в жизни не видывал!
— Ладно, с меня хватит. На хуй. Кому нужны газеты?
— Нет, мы хотим, чтоб ты делал колонку. Мы тебя считаем лучшим писателем в Лос-Анджелесе.
Я поднял стакан:
— Да это, ебаный в рот, оскорбление! Я сюда не оскорбления слушать пришел!
— Ладно, тогда, может, ты лучший писатель в Калифорнии.
— Ну вот опять! Меня по-прежнему оскорбляют!
— Как бы то ни было, мы хотим, чтоб ты делал колонку.
— Я — поэт.
— Какая разница — поэзия, проза?
— Поэзия говорит слишком много слишком быстро; проза говорит слишком мало слишком долго.
— Нам нужна колонка в «Раскрытую Шахну».
— Наливайте, и я с вами играю.
Хайанз налил. Я вступил в игру. Допил и пошел к себе в трущобный двор, прикидывая, какую огромную ошибку совершаю. Скоро полтинник, а я ебусь с этими длинноволосыми бородатыми сопляками. Ох господи, ништяк, папаша, ох ништяк! Война — говно. Война — ад. Ёбть, так не воюй тогда. Я уже полвека это знаю. Меня это уже не возбуждает. О, и про дурь не забудьте. Про шмаль. Ништяк, крошка!
У себя я нашел пииту, выпил, плюс четыре банки пива, и написал первую колонку. Про трехсотфунтовую блядину, которую как-то выеб в Филадельфии. Хорошая колонка получилась. Я исправил опечатки, сдрочил и лег спать…
Началось все в нижнем этаже двухэтажного дома, который снимали Хайанзы. Возникли какие-то полудурочные добровольцы, затея была новой, и все от нее торчали, кроме меня. Я пристреливался к женским попкам, но все тетки выглядели и вели себя одинаково — всем по девятнадцать лет, грязно-блондинистые, маленькие жопки, крошечные титьки, деловые, дуровые и, в каком-то смысле, чванливые, толком и не зная с чего. Когда бы я ни возлагал на них свои пьяные лапы, они реагировали весьма прохладно. Весьма.
