Майя Кучерская - Бог дождя
Пусть почти все, что говорил Костя, ложь, но в театре-то отец Антоний все-таки работал! И жил там, конечно, не по заповедям… За плечами его вырисовывалась непростая судьба, возможно, трагический опыт. Он, как и говорил про это Костя, похоже и правда просто бежал из той жизни в монашество, аскезу, и вот тени прошлого точно и сейчас не давали ему покоя. Батюшка, подтянутый и стремительный, строгий и далекий, умел, оказывается, ходить в гости! Батюшка бывал в гостях у своей духовной дочери, Петры. Батюшка любил пиво. И мог выпить целую бутылку, но может быть, даже и больше!
Аня чувствовала, что невидимый внутренний стержень, удерживающий их с батюшкой отношения, ровный, прямой стержень трезвости, здоровья, доверия, гнется, заваливается набок, ломается прямо на глазах. Прежняя благословенная ясность зрения стала исчезать, предметы задвоились и задергались, в человеческих лицах появился новый объем. Никогда они больше к той «пивной» истории с отцом Антонием не возвращались, но Аня видела – что-то в их общении изменилось. Что-то изменилось в ней самой. Батюшка был не старец.
Да ведь и сам он всегда, с первых же их встреч, со всей так свойственной ему, доходящей чуть не до юродства честностью, отбойным молотком рушил ее иллюзии, затаптывал малейшие ростки веры в его духовную одаренность и исключительность, отказывался принимать за нее решения. Уходил в сторону, устранялся, оставлял наедине с Богом и собой.
– Отец Антоний, как вы думаете…
– Аня, почитай-ка лучше об этом у епископа Игнатия. Я тебе давал его книжку?
– Отец Антоний, а как же мне…
– Подумай сама, как тебе лучше.
– Отец Антоний, а почему…
– Не имею ни малейшего представления.
– Отец Антоний, а есть ли на это воля Божия?
– Откуда ж я знаю!
Однако прежде слух ее был точно замкнут, ничего она не желала слышать, только обижалась, бормотала сквозь зубы: ага, это батюшка так смиряется, а это он так смиряет меня. После Костиных откровений она наконец очнулась и как-то окончательно разглядела – и смиряется, и смиряет, но иногда и в самом деле не знает, не видит, не понимает, часто действительно не имеет ни малейшего представления! Потому что не старец, потому что никакой большой буквы, просто священник, очень умный, очень добрый, чуткий, Божий, но не святой – человек.
Но это-то человеческое, это теплое и в доску свое вдруг поманило еще сильней и неотвратимей, чем раньше тянула к себе мнимая его святость. Отказаться было немыслимо, выше сил. Призрак дружбы, дружбы со священником, с собственным духовным отцом замаячил пред ней такой заманчивой, такой приветливой тенью. Ей же как раз не хватает близких друзей, особенно старших, людей, до конца понимающих, принимающих ее саму, ее веру. Но кто же во всем мире понимает ее лучше духовника? Кто сочувствует сильней?
Почти подсознательно, но неотступно она искала путей к дальнейшему сближению, она брела словно и нехотя, на ощупь, но все в одном и том же направлении, и так ли, иначе, но время от времени, вполне неизбежно, встречала на этом пути отца Антония. Отчего-то и он уклонялся теперь все реже, и он точно бы рад был этому новому измеренью их отношений. Словно бы старое (исповеди, вопросы, введение в духовную жизнь) слегка приелось и ему тоже – все это было слишком ограниченным, клеткой без перспективы.
И вот уже одна за одной, с промежутком в месяц, состоялись несколько необычно долгих (по полтора часа!), чудных встреч после служб, с разговорами пусть по-прежнему на чисто духовные темы, но под хруст шоколадки, но под питье купленного тут же в ларьке сока. И опять Аня не уставала изумляться, округлив глаза и чуть не хлопая от восторга в ладоши. Батюшка ел шоколадку в среду, не читая, из чего она состоит, не глядя, есть ли в ней сухое молоко! Отец Антоний, сегодня же среда, как же… шоколад? Да разве я похож на аскета, Анечка? Так-то: Анечка! Он смешно втягивал щеки, сводил брови, изображая неудавшегося аскета.
А еще он пил сок, не крестясь, явно смущаясь окрестного народа. А еще рассказал ей два церковных анекдота – про пьяного дьякона и пономаря-заику. А иногда радовался…ерунде! «Вот, посмотри, одна татарка подарила мне сегодня православный служебник по-татарски», – и напевно, «по-уставному» читал вслух какую-то тарабарщину, тихо смеясь. «Гляди-ка, кошка спит, вон под кустом, надо же – проснулась, ну-ка давай понаблюдаем». Кошка озиралась спросонья, потом умывала лапки и хвост, а он смотрел, любовался плавностью ее движений, оторваться не мог.
А еще он ходил в кепке слегка набекрень (а единственный раз пришел в храм в мягкой серой шляпе). Он ударил носком ботинка камешек, и тот отлетел на другой конец улицы. Он побежал вместе с ней на автобус. Он чуть не упал и засмеялся этому, как дитя. Во всех движеньях его и словах просвечивал неизменный и не замечаемый ею раньше артистизм, пластика. Он тонким голосом, дико похоже изображал их владыку! Вместе с тем это был все тот же ее батюшка, отец Антоний, который крестил ее, исповедовал и наставлял в вере. Тот же, только чуть-чуть другой. Он оказался веселым, вот что было совсем уж неожиданно – настоящим балагуром и шутником. И она таяла от каждой его шутки, и, бросив стесненье, смеялась, хохотала от души.
После таких встреч Ане хотелось всех обнимать, всем бросаться на шею, она чувствовала себя осчастливленной выше головы, переполненной непонятным, каким-то смешным, детским счастьем. И она запрокидывала голову, шагала не глядя под ноги: Господи, какая свобода! Господи, благодарю.
Нравилось ей и то, что начало их встреч походило на завязку детективного фильма, она уходила от храма подальше, несколько раз сворачивала («ты там попетляй хорошенько», – чуть не всерьез поучал ее батюшка), шла в противоположную сторону от трамвайной остановки, в глубину парка и поджидала отца Антония в условленном месте, на лавке в небольшой пустынной аллее. Он появлялся много времени спустя после службы, но и перед тем, как сесть, бросал вокруг зоркий взгляд. «Лишних глаз всегда хватает, а на наше сословие их и вовсе с избытком», – многозначительно пояснял отец Антоний. «КГБ? – догадливо подхватывала Аня. – Да даже и собственные наши старушки. Чего только не сочинят».
Эта новая, крепнущая связь была ничуть не слабей той, духовной, установившейся на исповедях – а вместе с тем оказалась полна какой-то неведомой, захватывающей с головой, чарующей сладости, мягкого, ласкающего душу света.
Все чаще ей хотелось с ним говорить. Ладно, не говорить, пусть только видеть – хотя бы мельком! – но лучше бы каждый день.
Только это было невозможно. Их «неофициальные» встречи случались мучительно редко – однажды в месяц, в два, и раз от раза разлуки делались все невыносимей. Конечно, она по-прежнему приходила на службы, прилежно исповедовалась, причащалась, благословлялась, но в церкви отец Антоний был сухим, чужим, «старцем». А ей не хватало теперь уже отведанного веселого тепла, она вкусила, она знала другое – не хуже, не хуже, даже интересней! И, стыдясь себя, упрямо мечтала встречаться с ним другим, с батюшкой-человеком, без клобука, в клетчатой кепке набекрень, в мягкой серой шляпе.
