Дорис Лессинг - Золотая тетрадь
Была и еще одна причина для цинизма, а, надо сказать, люди становились циничными, когда они уставали стыдиться. Эту войну представляли нам как крестовый поход против зла, заключенного в учении Гитлера, против расизма и так далее, а вместе с тем вся эта огромная бескрайняя земля, площадью почти вполовину от всей Африки, жила в точном соответствии с основной посылкой доктрины Гитлера, а именно — некоторые человеческие особи лучше других, потому что они принадлежат к другой расе. Множество африканцев в разных частях континента сардонически изумлялись при виде того, как их белые хозяева отважно бросаются в бой, идут в священный крестовый поход, чтобы сразиться с дьяволом расизма, — те африканцы, которые имели хоть какое-то образование. Они испытывали наслаждение при виде того, как белые хозяева, баасы[7], так и рвутся на любой из доступных фронтов, чтобы сразиться с теми идеями, защищая которые они готовы лечь костьми на родной земле. На протяжении всей войны газетные столбцы для писем так и пестрели публикациями, в которых обсуждался вопрос, будет ли безопасно выдать африканским солдатам хотя бы учебные ружья, ведь они могут обратить их против своих белых хозяев, или же, если чернокожие не сделают этого сразу же, они смогут использовать этот полезный навык позже. Было решено, и совершенно справедливо, что подобное будет небезопасно.
Я привела две причины, по которым война для нас с самого начала имела ироничную окраску.
(Я опять впадаю в неправильный тон, — и я его ненавижу, однако в этой тональности все мы жили на протяжении многих месяцев, и даже лет, и, я уверена, это имело для нас весьма разрушительные последствия. Это было самонаказание, запирание чувства на замок, неспособность или отказ свести воедино противоречащие друг другу вещи и добиться целостности; с тем, чтобы жизнь внутри этого стала возможной, сколь бы ужасна она ни была. Отказ означает, что ты не можешь ни изменить, ни уничтожить; по своей глубинной сути такой отказ означает для человека либо смерть, либо душевное оскудение.)
Я постараюсь просто излагать факты. Для широкой общественности война состояла из двух фаз. На первой все было плохо и было не исключено поражение; эта фаза окончательно завершилась под Сталинградом. Вторая фаза сводилась к тому, что надо было просто продержаться до победы.
Для нас, а «мы» здесь — это левые и связанные с левыми либералы, война состояла из трех фаз. Первая фаза — та, когда Россия не признавала войну. Источник, питавший веру в наши идеалы, был перекрыт. Я говорю о полусотне или сотне тех людей, для кого вера в Советский Союз была основой чувств и убеждений. Период этот закончился, когда Гитлер напал на Россию. За этим сразу же последовал взрыв деятельной энергии.
Люди относятся к коммунизму, или, скорее, к собственным коммунистическим партиям, слишком эмоционально, и это не позволяет им задуматься над тем, что однажды станет предметом изучения у социологов. А именно о тех видах социальной деятельности, которые являются прямым или косвенным следствием наличия коммунистической партии. О людях или сообществах людей, которые даже не подозревают, что их деятельность вдохновлялась, или порождалась, или обретала новую силу, потому что в их стране существовала коммунистическая партия, и это относится ко всем странам, в которых имелась хотя бы крошечная коммунистическая партия. В нашем маленьком городке через год после того, как Россия вступила в войну и левые воспряли в связи с этим, появились (помимо непосредственной деятельности партии, о которой я сейчас не говорю) небольшой оркестрик, кружки любителей чтения, два драмкружка, общество любителей кино, любительское исследование, посвященное положению детей в городах Африки, которое, когда оно было опубликовано, взбудоражило белую совесть и ознаменовало собой приход очень и очень запоздалого чувства вины, и с полдюжины дискуссионных групп, обсуждавших африканские проблемы. За всю историю своего существования наш городок впервые обрел некое подобие культурной жизни. И сотни людей наслаждались этим, людей, которые знали о коммунистах только то, что их положено ненавидеть. И разумеется, многие из этих явлений вызывали неодобрение самих коммунистов, которые в ту пору находились на пике своей активности и своего догматизма. И все же именно коммунисты вызвали все это к жизни, поскольку преданная вера в гуманизм рождает волны, разбегающиеся во все стороны.
Для нас тогда (и это относится ко всем городам в нашей части Африки) настало время бурной деятельности. Эта фаза, фаза торжествующей уверенности в своей правоте, закончилась где-то в 1944 году, задолго до окончания войны. Эта перемена была вызвана не каким-то внешним событием, таким как, например, смена «курса» Советского Союза; а была она внутренней, развивавшейся самостоятельно, и, оглядываясь назад, я вижу, что все это началось почти что с первых дней возникновения нашей «коммунистической» группы. Разумеется, все дискуссионные клубы, группы и тому подобное умерли с началом холодной войны, когда любой интерес к Китаю или к Советскому Союзу стал уже вовсе не модным, а, наоборот, подозрительным. (Чисто культурные организации типа оркестров, драмкружков и тому подобное продолжали жить.) Это началось тогда, когда «левые», или «прогрессивные», или «коммунистические» чувства, — какое бы из этих слов ни было самым точным, а на таком временном расстоянии об этом уже трудно судить, — находились на своем пике, а люди внутреннего круга, люди, все это инспирировавшие, уже начали впадать в инертность, или в замешательство, или, в лучшем случае, они продолжали работать, но уже только из чувства долга. Конечно, в то время этого никто не понимал; но это было неизбежно. Сейчас очевидно, что структуре любой коммунистической партии или группы присущ принцип внутреннего дробления. Любая коммунистическая партия, где угодно, существует, а возможно, и процветает за счет этого процесса изгнания из своих рядов отдельных людей или целых групп; и зависит это не от их личных достоинств или недостатков, а от того, насколько они соответствуют или не соответствуют внутрипартийному динамизму в каждый данный момент времени. В нашей маленькой, любительской и, на самом-то деле, смехотворной группе не происходило ничего такого, что не происходило бы в группе «Искра» в Лондоне в начале века, на заре существования организованного коммунизма. И если бы мы знали хотя бы что-то об истории нашего же движения, то нам бы удалось избежать цинизма, разочарованности, смущения, но речь сейчас не об этом. В нашем случае внутренняя логика «централизма» сделала процесс распада неизбежным, поскольку мы не имели вообще никаких связей ни с одним из собственно африканских движений: еще не родилось ни одно из национальных движений, еще не был создан ни один профсоюз. Тогда существовала крошечная группка африканцев, тайно собиравшихся под самым носом у полиции, но они нам не доверяли, поскольку мы были белыми. Один или двое из них время от времени приходили к нам просить у нас совета по каким-то техническим вопросам, но мы никогда не знали, что у них на самом деле на уме. Ситуация была следующая: группа крайне воинственно настроенных белых политиканов, вооруженная до зубов информацией о том, как следует организовывать революционное движение, разворачивала свою деятельность в полном вакууме, поскольку в среде черных масс пока не началось брожение и до его начала должно было пройти еще несколько лет. Это относится и к коммунистической партии Южной Африки. Конфликты, баталии, дебаты, которые происходили внутри нашей группы и которые могли бы привести к ее росту, не будь мы чужеродным, лишенным корней образованием, уничтожили нас очень быстро. В пределах одного года наша группа распалась, появились подгруппы, предатели и верное идеалам ядро, личный состав которого, за исключением одного-двух человек, непрерывно менялся. Поскольку мы не понимали этого процесса, он вытягивал из нас эмоциональные силы. Но при том, что я знаю, что процесс самоуничтожения начался практически с самого рождения, я не могу точно нащупать тот момент, когда тон наших разговоров и манера поведения изменились. Мы продолжали много и тяжело работать, но уже под аккомпанемент все нарастающего цинизма. И те шутки, которые мы позволяли себе в неформальной обстановке, по смыслу были противоположны тому, во что мы верили и на словах, и в мыслях. С тех самых пор я научилась наблюдать за тем, как люди шутят. Едва заметная недобрая нотка в тоне, циничный призвук в голосе меньше чем за десять лет могут развиться и превратиться в рак, который съест всю личность. Я видела это нередко, и далеко не только в политических или коммунистических организациях.
