Халед Хоссейни - Тысяча сияющих солнц
Лейла и Джити на кухне наполняли йогуртом кувшины. Джити больше не была такая застенчивая и серьезная. Уже несколько месяцев, как вечная хмурая морщинка исчезла у нее со лба. Она даже начала смеяться, притом — к удивлению Лейлы — довольно-таки кокетливо; отпустила волосы, перестала завязывать их в хвостики и выкрасила пару прядей в красный цвет. Оказалось, причиной всех этих перемен был молодой человек восемнадцати лет от роду по имени Сабир, вратарь футбольной команды, где играл старший брат Джити.
— У него такая милая улыбка и такие густые черные волосы, — как-то призналась Джити. Про их чувства никто, разумеется, не знал. У них состоялось два кратких пятнадцатиминутных тайных свидания в крошечной чайной в Таймани, на противоположном конце города. — Он собирается просить моей руки, Лейла! Может быть, уже этим летом. Представляешь? Я только о нем и думаю.
— А как же учеба? — поинтересовалась Лейла.
Джити склонила голову набок и послала подружке снисходительный взгляд умудренной жизнью женщины.
«К двадцати годам, — любила повторять Хасина, — мы с Джити родим штук по пять детей каждая. Но ты, Лейла... Мы, дуры, будем тобой гордиться. Из тебя-то уж точно выйдет знаменитость. Возьмем однажды газету — а на первой полосе твое фото».
Джити принялась резать огурцы. Выражение на лице у нее было мечтательное, отсутствующее.
Мама в своем праздничном летнем платье чистила яйца. Ей помогали повитуха Ваджма и мама Тарика.
— Я собираюсь преподнести в дар командующему Масуду фотографию Ахмада и Ноора, — сказала мама Ваджме, и та вежливо кивнула. — Он ведь лично присутствовал на похоронах и помолился на их могиле. Я слышала, он думающий, благородный человек. Он по достоинству оценит мой подарок.
Женщины сновали из кухни в гостиную с мисками курмы, тарелками маставы[39], караваями хлеба, расставляя снедь на скатерти, расстеленной на полу.
В толпе мелькал Тарик: то тут возникнет, то там.
— Мужчинам вход воспрещен, — возмутилась Джити.
— Вон, вон! — закричала Ваджма.
Тарик только улыбался в ответ. Казалось, ему доставляло удовольствие, что его гонят, а он не уходит.
Лейла изо всех сил старалась не смотреть на него — и без того сплетен хватает. И тут ей вспомнился недавний сон: они с Тариком под зеленой вуалью, их лица отражаются в зеркале, и зернышки риса со стуком отскакивают от затуманенного стекла...
Тарик потянулся к телятине с картошкой.
— Хо бача! —шлепнула его по руке Джити. Но он уже энергично жевал. И смеялся, негодяй.
Тарик очень возмужал, раздался в плечах, перерос Лейлу на целую голову. Он брился, носил брюки со стрелками, черные блестящие мокасины; рубашки с короткими рукавами только подчеркивали его рельефные мускулы — спасибо старым ржавым гантелям, с которыми он каждый день упражнялся во дворе. Разговаривал он теперь, как бы слегка набычившись, а когда смеялся, приподнимал одну бровь. Улыбка у него сделалась снисходительно-веселая. Он давно уже не брился наголо и полюбил картинно встряхивать шевелюрой.
Когда Тарика в очередной раз выставляли из кухни, Лейла не удержалась, украдкой глянула на него. Ее взгляд мама заметила (хотя Лейла как ни в чем не бывало ссыпала в миску с подсоленным йогуртом огурцы) — и всепонимающая улыбка тронула ее губы.
Мужчины накладывали себе еды и выходили во двор. Как только они удалились, женщины расположились на полу в гостиной у заставленной яствами скатерти.
Когда с едой было покончено и настало время пить чай, Тарик слегка мотнул головой и выскользнул за дверь.
Через пять минут Лейла тоже вышла.
Тарик ждал ее на улице, дома за три от них, — с сигаретой в зубах подпирал стену возле узкого прохода между двумя дворами и напевал старинную пуштунскую песню из репертуара Устада Аваль Мира.
Да зе ма зиба ватан,
Да зе ма дада ватан.
(Это наша прекрасная родина,
Это наша любимая родина.)
Курить он начал, когда связался с этой своей новой компанией — брюки со стрелками, рубашки в обтяжку, — Лейла терпеть этих парней не могла. Наодеколонятся, сигареты в зубы — и шляться по улицам, самодовольно улыбаясь, отпуская шуточки, цепляясь к девушкам. Один из его новых друзей, чем-то похожий на Сильвестра Сталлоне, даже требовал, чтобы его называли Рембо.
— Мама тебя убьет, если узнает, что ты куришь. — Прежде чем скользнуть в тупичок, Лейла хорошенько осмотрелась.
— А она и не узнает. — Тарик посторонился. — Ты, что ли, ей расскажешь?
Лейла топнула ногой:
— Доверив свою тайну ветру, не вини деревья.
Тарик улыбнулся, приподняв бровь:
— Кто это сказал?
— Халиль Джебран[40].
— Все-то она знает.
— А ну дай сигарету.
Тарик покачал головой и заложил руки за спину. Новая поза: спиной к стене, руки сзади, во рту сигарета, нога небрежно выставлена в сторону.
— Не дашь?
— Тебе курить не пристало.
— А тебе пристало?
— Зато девушкам нравится.
— Каким еще девушкам?
— Они говорят, это привлекает.
— Ничего подобного.
— Нет?
— Уверяю тебя.
— Так девушкам не нравится?
— У тебя вид, как у полоумного, у хила.
— Ты меня просто убиваешь.
— Так что за девушки-то?
— Ревнуешь?
— Интересуюсь из вежливости.
— Нам нельзя быть вдвоем. — Тарик закурил еще сигарету и скосил глаза. — Наверняка сейчас судачат о нас.
У Лейлы в ушах зазвучали мамины слова: «Представь, что у тебя в руке птичка-майна. Стоит чуть разжать кулак, и она — раз! — и улетела». Она ощутила укол совести. Но угрызения мигом сменила радость. Ведь Тарик сказал нас. И как сказал! Просто мороз по коже. И он не хотел этого говорить — само вырвалось. Значит, что-то между ними есть.
— И о чем они судачат?
— Что мы плывем в лодке по Реке Греха, — серьезно произнес Тарик. — И жуем при этом Пирог Дерзости.
— А ниже по течению нас поджидает Рикша Злонравия? — подхватила Лейла.
— С Курмой Святотатства наготове.
Они засмеялись.
— Тебе идут длинные волосы, — заметил Тарик.
Хоть бы не покраснеть, подумала Лейла.
— Решил сменить тему?
— А какая у нас была тема?
— Пустоголовые девушки, которые находят тебя привлекательным.
— Ты же сама знаешь.
— Что я знаю?
— Для меня существуешь только ты.
У Лейлы закружилась голова. Но на лице у Тарика, как назло, ничего прочитать было невозможно — тупая веселая ухмылка и прищуренные грустные глаза.
