Андрей Шляхов - Доктор Данилов в тюремной больнице
— Нет в жизни счастья, — посочувствовал Данилов. — Совсем никакого.
Глава девятая
Переть до Талого
На груди у зэка была кустарная расплывшаяся татуировка — два рогатых существа обнимали обнаженную женщину. Рогатый и бородатый обнимал за талию, а безбородый — за шею. У обоих кавалеров руки заканчивались копытами. Под картинкой шла поясняющая надпись: «Бог создал три зла — бабу, черта и козла».
«Именно в такой последовательности? — подумал Данилов. — Главное зло — женщина, после нее идет тот, кто толкает на преступления, а уже за ним следуют сотрудничающие с администрацией? Интересная градация…»
Разглядывать татуировки было интересно, потому что почти в каждой крылся свой сокровенный смысл, но Данилов из деликатности старался маскировать свой интерес.
— Идите вы на х…, суки! — зэк дернулся, но браслеты, которыми его руки были прикованы к койке, выдержали рывок, оказавшийся резким, но слабым. — Я голодаю! Разговаривать буду только с прокурором!
— Станет он с тобой разговаривать! — презрительно скривилась майор Бакланова. — Делать ему больше нечего. Вот будет проверка, тогда и пообщаешься!
— Я хочу отдельно! Лично!
— Я тоже много чего хочу, — Бакланова посмотрела на Данилова, словно он мог помочь в исполнении ее желаний. — Последний раз спрашиваю: есть будешь?
— Тебя бы я съел! — глумливо осклабился зэк. — Сладкая…
Прапорщик, стоявший напротив Баклановой, ударил зэка дубинкой по бедру и коротко бросил:
— Заткнись!
Зэк замолчал.
— Не будет, — констатировала Бакланова. — Придется его кормить…
Процедура принудительного кормления несложна. Кровоостанавливающим резиновым жгутом (его еще называют жгутом Эсмарха в честь изобретателя; про кружку Эсмарха слышали многие, но мало кто знает, что кроме кружки этот немецкий хирург изобрел маску для наркоза, эластичный бинт и много чего еще) прижали к верхней нижнюю челюсть, чтобы голодающий не перекусил тонкий зонд. Из-за жгута, опоясавшего голову, лицо изменило выражение: из жесткого, даже свирепого, оно стало настороженно-задумчивым. Ноги захлестнули широким ремнем-фиксатором (Данилов сразу же вспомнил вязки в психиатрической больнице). Зонд, смазанный вазелином, вставили в ноздрю, довели до желудка и влили через него пол-литра детской питательной смеси, хранящейся в медчасти для подобных случаев.
Кормила сама Бакланова, которой помогал фельдшер Бяковский. Данилов наблюдал за процедурой и попутно размышлял о допустимости насильственного кормления людей, объявивших голодовку. На первый взгляд, долг врача не дать пациенту умереть с голоду. С другой стороны, человек, отдающий себе отчет в своих поступках, голодает не просто так, а добивается какой-то цели. В любом случае, голодовка — акт отчаяния. И правильнее, наверное, разобраться в причинах, толкающих заключенного на подобный шаг, ведь устранив их, убираешь и следствие…
— Вот и все, — удовлетворенно сказала Бакланова, закончив кормление. — Теперь переваривай и жди психолога.
Бяковский рывком извлек зонд, затем освободил голову заключенного от жгута. Руки и ноги остались зафиксированными, чтобы переваривание пищи шло в спокойных условиях.
— На х… я видал твоего психолога! — огрызнуся зэк и тут же получил от прапорщика дубинкой по ребрам.
— По груди и животу не бей! — прикрикнула на прапорщика Бакланова. — Еще сблюет ненароком, начинай тогда всю бодягу по новой. Бей по ногам. А тебе, Кочемасов, я как врач советую: попридержи язык, пока ты им не подавился! И не шантажируй администрацию своей голодовкой, подумай о здоровье! Ты и без голодовки весь из себя доходной, а с ней-то совсем загнешься!
— Я еще вас всех переживу! — грозно играя желваками, пообещал зэк.
— Успехов! — усмехнулась Бакланова. — Ужином тебя гражданин лейтенант покормит, а завтраком снова я. За недельку отъешься до пятьдесят второго размера. А потом — в санаторий.
Даже Данилов догадался, что под санаторием подразумевается штрафной изолятор.
Кочемасов нехорошо, грязно и цинично, отозвался о санатории, за что дважды получил дубинкой по бедру. Болезненные удары он переносил стоически, молча, только на лице появлялась гримаса боли, но тут же исчезала.
— С кем только не приходится иметь дело! — вздохнула Бакланова. — Сергеич, ты пока за ним пригляди, глюкозы ему поставь…
— Будет сделано, Лариса Алексеевна! — заверил Бяковский.
— А с вами у меня будет разговор, — сказала Бакланова Данилову. — Пойдемте ко мне.
— Заправь ей как следует! — посоветовал неугомонный зэк. — Видишь, соки из нее…
Договорить ему не дали.
— Мне кажется, что этот Кочемасов намеренно провоцирует сотрудников своими грубостями, Лариса Алексеевна, — сказал Данилов, спускаясь следом за Баклановой по лестнице. — Не лучше ли просто не обращать внимания на его выходки?
— Он не провоцирует, а самоутверждается, — поправила Бакланова. — И по местным законам не ответить на грубость силой означает смириться и признать свое поражение. Гуманизм здесь не катит. Я, кстати, решила поговорить с вами после того, как заметила, с каким выражением лица вы наблюдали за кормлением.
— С каким же?
— С сочувствующим! Напрасно, совершенно напрасно!
«Очередная прививка от гуманизма», — саркастически подумал Данилов.
Все началось издалека, с биографии осужденного Кочемасова.
— Четыре ходки, последняя по сто пятой статье, часть вторая — зарезал двоих своих собутыльников, обидевшись на какие-то их слова. Короче говоря, из тех типов, которые чуть что сразу хватаются за нож. Ведет себя отрицательно, работать отказывается, постоянно выказывает неповиновение, грубит, а теперь вот голодовку объявил. Протестует против несправедливого помещения в ШИЗО. Да по нему давно крытый режим плачет! Ничего, в ПКТ он полгода провел, но ума не набрался — только вышел на отряд, как сразу за старое принялся. Теперь ему на крытку прямая дорога. Пусть там попробует голодовку объявить! Нечего переть до талого!
Крыткой на блатном жаргоне, широко употребляемом сотрудниками уголовно-исполнительной системы, называется тюрьма. Майор Бакланова имела в виду, что непокорному зэку придется отбывать остаток своего срока в тюремной камере. «Переть до талого» означало идти до последнего.
— И что же, после того как вы слышали ту пургу, которую он нес, вы продолжаете ему сочувствовать? — Бакланова недоверчиво прищурилась. — Да попадись вы ему в укромном месте, так он вас зарежет без малейшего зазрения совести! Сочувствовать тоже надо с умом.
