Джон Фаулз - Коллекционер
Первое, что она заявила, когда я к ней пришел в шесть часов вечера, это что она заразилась от меня насморком, который я подцепил в парикмахерской в Луисе.
Но она была веселая, острила, распоряжалась и, конечно, торжествовала, смеялась надо мной исподтишка. Только ведь известно, хорошо смеется тот, кто смеется последний.
— Вот, я собрала вещички для сегодняшнего вечера. А все остальное вы сможете перенести завтра. Все уже готово?
Она уже спрашивала об этом за обедом, и я сказал «да».
Да, говорю, готово.
— Тогда пошли, — говорит, — вы хотите меня опять связать?
Вот что, говорю, есть одно условие.
— Условие? — и прямо с лица спала. Видно, все сразу поняла.
Я вот все думал, говорю.
— Да? — и глаза прямо огнем горят.
Мне хотелось бы сделать несколько снимков.
— Еще? Но вы уже много раз меня фотографировали.
Мне нужны другие снимки.
— Не поняла, — говорит. Только я видел, все она прекрасно поняла.
Я хочу сфотографировать вас в том виде, в каком вы были тогда вечером, говорю.
Она села на край кровати.
— Продолжайте.
И вы должны выглядеть так, будто вы позируете с удовольствием. И позы должны быть, какие я скажу.
Ну, она сидела там, на краешке кровати, и молчала — ни слова. Я думал, она хотя бы рассердится. А она сидит, платком нос утирает, и все. Потом говорит:
— И если я соглашусь?..
Тогда и я выполню свою часть договора. Я должен иметь средство защиты, говорю, обеспечить свою безопасность. Мне нужно так вас сфотографировать, чтоб вам стыдно было, если кто эти снимки увидит.
— Вы хотите сказать, что, если вы меня фотографируете в непристойных позах, я не посмею обратиться в полицию, когда вырвусь отсюда?
Да, примерно так. Только зачем же в непристойных. Просто чтоб вам было стыдно эти фотографии обнародовать. Это будут вполне художественные фотографии.
— Нет.
Я ведь только прошу вас сделать то, что вы без всякой просьбы сами сделали несколько дней назад.
— Нет, нет, нет.
Теперь-то я раскусил, какую игру вы затеяли, говорю.
— Я знаю, в тот вечер я повела себя не правильно. Я это сделала потому… Я была в отчаянии оттого, что между нами — только злоба, подозрительность, ненависть. А то, о чем вы просите, — совсем иное. Это гнусно.
Не вижу разницы.
Она встала и отошла в глубь комнаты, подальше от меня.
Вы ведь уже сделали так разок, говорю, что вам стоит сделать это еще раз?
— Господи, прямо сумасшедший дом какой-то, — говорит и оглядывает комнату, вроде к кому другому обращается, а меня тут и нет вовсе или вроде сейчас она все стены тут разнесет.
Или вы это сделаете, или вам придется сидеть взаперти. Обходиться без прогулок, без хождений наверх, без ванн. Без ничего.
Говорю ей, вам на какое-то время удалось меня надуть. Больше не выйдет. Вы только и мечтаете, как бы удрать отсюда. Одурачить и полицейских на меня напустить. Чем вы лучше уличной девки? Я вас уважал, думал, вы выше этого, а вы что сделали? Я-то думал, вы не такая, как все. А вы не лучше других. На все готовы, на любую гадость, только бы заполучить то, что вам надо.
— Перестаньте, — кричит, и слезы у нее льются.
В Лондоне я могу сколько угодно таких иметь, да еще и поопытнее вас. И делать с ними могу все, что душе угодно.
— Вы — грязный, гадкий, отвратительный выродок.
Валяйте, валяйте. Какой язык — вполне в вашем стиле.
— Вы попираете все законы человечности, извращаете нормальные отношения, втаптываете в грязь все то прекрасное, что может происходить между мужчиной и женщиной…
Уж чья бы корова мычала, говорю, лучше вспомните-ка, кто первый одежки-то снял. Сами напросились, вот и получайте.
— Вон отсюда, — прямо криком кричит.
Да или нет, говорю.
Она схватила со стола пузырек с тушью и швырнула в меня. С тем я и ушел. Запер дверь на засов. Ужин ей не понес, решил, пусть пар повыпустит сначала. Сам съел курицу, которую ей на всякий случай приготовил, и выпил шампанского, а остатки вылил в раковину.
* * *Не могу толком объяснить, только я был доволен. Я понял, раньше я был слабовольный, теперь — отплатил за все, что она мне говорила, за все, что обо мне думала. Походил у себя наверху, заглянул в ту комнату — даже посмеялся, что она так и осталась внизу: подумал, теперь-то ты ниже меня во всех смыслах, так теперь и будет всегда. Может, раньше она такого и не заслуживала, но потом-то так себя повела, что вполне это все заслужила. Теперь у меня были веские причины ее проучить, чтоб знала что к чему.
* * *Ну, в конце концов я заснул. Сначала посмотрел на ее старые фотографии, в кое-какие книжки заглянул, кое-каких идей поднабрался. Была одна такая книжка, называлась «Туфельки», с очень интересными фотографиями: в основном женские ноги, в разных туфельках, а на некоторых снимках во весь рост девушки в туфельках, и больше ничего на них, иногда только туфельки и поясок. Очень необычные снимки — настоящее искусство.
Однако утром, когда я спустился в подвал, я постучал и подождал какое-то время, как всегда делал, а когда вошел, очень удивился: она была еще в постели, заснула прямо в чем была, только покрывалом накрылась, и в первый момент вроде не могла сообразить, где она и кто я такой; ну, я стоял и ждал, что она на меня накинется, как раньше, но она села на край кровати, согнулась, руки на колени положила и лицо в ладони опустила, вроде все вокруг сплошной кошмар и она не хочет, не желает просыпаться.
Потом закашлялась. Грудной такой кашель. Вид у нее был кошмарный.
Ну, я решил, ничего не буду пока ей говорить, пошел принес ей завтрак. Она выпила кофе и кашу съела, так что тема голодовки была закрыта, и снова села, как утром, согнулась, голова опущена на руки. Ну, я знал, все это игра, чтоб вызвать жалость. Конечно, вид у нее был как у побитой собачонки, но я думал, это всего-навсего поза, чтобы заставить меня на коленях ползать, прощения просить, а может, еще какая хитрость.
Я спросил, может, ей таблетки от простуды принести, видел, она в самом деле не в форме.
Ну, она кивнула, а голову не поднимает, прячет лицо в ладонях; я сходил за таблетками, пришел, она все в этой же позе сидит. Всякому понятно, что спектакль разыгрывает. Вроде злится. Ну, я подумал, пусть, позлится, позлится и перестанет. Могу и подождать. Спросил, может, ей чего надо, она помотала головой, и я ушел.
* * *В обед, когда я пришел вниз, она лежала в постели. Одеяло высоко натянула, только глаза видны, и сказала, мол, съест немного супа и выпьет чаю. Ну, я все это принес и ушел. Примерно то же самое было в ужин. Попросила аспирину, почти ничего не ела. Но ведь она не первый раз такой спектакль устраивала. За весь этот день мы с ней и десятком слов не обменялись.
