Владимир Домашевич - Финская баня
— Ничего, Василек, ничего, — выдохнула она. — Прижмись ко мне крепче, чтобы я тебя чувствовала, — попросила тихо. — Я была далеко–далеко… Боюсь, что когда–нибудь я оттуда не вернусь…
— Что ты говоришь, Верочка моя, я не понимаю тебя, — испугался он. — Я тебя никуда не отпущу… И никому не отдам…
Она ничего не ответила на его слова, и он больше не допытывался: у каждого человека есть какие–то свои тайны, в которые не нужно лезть.
Они лежали рядом обессиленные, беспомощные, вычерпанные до дна, медленно начинали как бы входить каждый в свое «я», которого до этого у них не было, а было только одно — одно «мы» — и больше ничего на свете.
— Хочется пить, — как сквозь сон, сказала Вера Адамовна.
Колотай встал с кровати, взял на столике стакан и хотел налить из графина воды, но она остановила его:
— Не нужно. У меня в пальто лежит бутылочка. Принеси мне…
Он достал плоскую бутылочку из ее кармана, отвинтил крышечку, понюхал: пахло ликером или коньяком, он слабо в этом разбирался.
Он дал ей в руку бутылочку, она присела на кровати, голая ее грудь дразнила своей белизной и своими круглыми, немного овальными формами с сосками по центру. Она поднесла к губам бутылочку, глотнула несколько раз, отдышалась, потом повторила еще раз, и отдала ему.
— Выпей и ты, если хочешь, — сказала и легла на подушку, не прикрывая грудь, словно хотела его подразнить.
Он, не отрывая взгляда от ее соблазнительных форм, попробовал напиток, стал смаковать: скорее всего, это был коньяк. Набрав полный рот, он проглотил жидкость и почувствовал, как горячий след прошел по груди и исчез где–то в желудке. Глотнул еще раз и закрутил крышку, поставил на столик и пошел к кровати. Вера, словно нехотя, подвинулась к стене, давая ему место рядом.
— Твоя грудь… — сказал Колотай и припал к ней губами, стал целовать и ласкать, аж задохнулся. — Твоя грудь — что–то неземное. Ты это знаешь?
— Нет, — ответила она довольно спокойно, — два ненужных бурдюка… для детей.
— Нужных, — поправил ее Колотай. — И детям, и тому, кто их делает, извини за примитивность.
— Не всем, — не согласилась Вера. Она деликатно отстранила его от себя, положила его руки вдоль тела, будто готова была спеленать его, как младенца. — Скажи, что ты больше ценишь в женщине: нижний бюст или верхний, говоря упрощенно. Только не виляй!
— В тебе — верхний, — слегка «вильнул» Колотай. — Но ведь не у всех женщин он такой, как у тебя. Грудь женщины — самый сильный магнит, к которому тянутся мужчины, — подумал и добавил: — Возможно, я ошибаюсь, но я сам такой.
— А почему же ты не удовлетворился этим… магнитом?
— Ну, в этом уже твоя заслуга, а не моя вина, — выкрутился он.
— Я не знала, что ты такой шустрый, Василек, — шутливо похлопала она ладонью его по лбу. — Но думал ли ты, что будет завтра? Вернее, это уже даже сегодня…
— Нет, не думал, — ответил он честно.
— Хорошо, что сказал правду, — она задумалась на минуту. — Я хотела бы остаться у тебя на ночь, но боюсь за свое сердце. И за твое тоже, Василек: ты слишком горячий. Поэтому я пойду. Спасибо тебе за… все, — и крепко поцеловала его в губы.
Она встала, оделась в полумраке, забрала свою бутылочку и пошла. Но запах ее тела еще долго кружил ему голову. Так много хотелось сказать Вере, но не знал, с чего начать. О чем–то спросить… Ладно, в другой раз…
Но… другого раза не получилось. Вот как бывает!
Вместо эпилога
Осенью 198… года на Октябрьской площади в Минске встретились два человека. Один был высокий, худощавый, спортивного телосложения мужчина лет шестидесяти, и невысокий, тоже худощавый старый дед, уже слегка сгорбленный, с седой головой и носатым, худым, как у ученого доктора Амосова, лицом. Первый был наш знакомый Василь Колотай, которому повезло вернуться из финского плена, пройти всю войну с немцами, а после войны стать учителем и осесть в Минске.
Второй был Исаковский Кузьма Семенович, полковник в отставке, бывший командир полка в финской кампании зимой 1939–1940 годов. Его пехотный полк попал в окружение, на выручку ему была брошена бригада лыжников, где служил Василь Колотай.
Полковник Исаковский забирал внучку, которая училась играть на скрипке во Дворце профсоюзов, и уже собирался вместе с ней садиться в троллейбус, когда подошел Колотай:
— Товарищ полковник, разрешите обратиться!
Полковник вздрогнул, как от удара, выпрямился, словно принимая командирскую позу, и с недоверием посмотрел на высокого худощавого человека в гражданском костюме светло–серого цвета и в соломенной шляпе, который чего–то от него хочет, к тому же знает его воинское звание.
— Что–то вас не узнаю, — поморгав, сказал полковник.
— А я вас сразу узнал, товарищ полковник Исаковский. Вы командовали полком, который попал в окружение. И наша бригада вас выручала, но безуспешно.
— Неужели вы меня узнали? Удивительно! — воскликнул полковник. — А как ваша фамилия?
— Моя фамилия Колотай, но вы меня не знаете. Я был рядовым.
— Жаль–жаль, — вздохнул полковник. — Но это дело надо отметить… вы не поедете с нами? Это недалеко, возле вокзала, за подземным переходом.
У Колотая было свободное время, и он согласился. Троллейбус довез их до вокзала, они прошли по подземному переходу, маленькая внучка — ей было лет десять — несла футляр со скрипочкой и шла первой, а мужчины за ней.
Они оказались на небольшой площади с автобусной остановкой, маленькими магазинчиками. Колотай попросил подождать его, чтобы идти не с пустыми руками. Полковник нехотя согласился, и Колотай прихватил пару шоколадок и пузатенькую бутылочку болгарской «Плиски»: все–таки как–то смелее.
Хозяйка, жена полковника, медлительная полная женщина, тоже в годах, накрыла на стол, и вскоре они уже сидели и пробовали «Плиску» из круглых хрустальных рюмок, закусывая сыром, докторской колбасой и шпротами. У хозяйки что–то скворчало на кухне, оттуда долетал приятный запах, она заходила к ним в гостиную, все ахала да охала, что вот нашелся человек, который знает ее мужа.
Полковник был рад новому человеку, к тому же еще товарищу по финской войне, после нескольких рюмок «Плиски» он оживился, покраснел, стал вспоминать и рассказывать.
Он подошел к книжному шкафу, взял том энциклопедии и стал читать именно то, что давно знал и читал Колотай, и, видимо, все те, кому пришлось побывать в «финской бане». Цифры были просто убийственные: ширина укреплений на фронте — 135 км, глубина — до 95 км, полоса обеспечения — глубина 15–60 км; главная полоса — глубина 7–10 км, вторая полоса на расстоянии от первой — 2–15 км, еще тыловая полоса; всего свыше 2000 досов (долговременных огневых сооружений) и дзосов (древоземляных), которые объединены в опорные пункты по 2–3 доса и 3–5 дзосов. Главная полоса обороны состояла из 25 узлов сопротивления, которые насчитывали 250 досов и 800 дзосов. Опорные пункты защищались постоянными гарнизонами (от роты до батальона включительно). Только в полосе обеспечения было поставлено 220 км проволочных заграждений в 15–45 рядов, 200 км лесных завалов, 80 км гранитных надолбов до 12-ти рядов, противотанковые рвы, эскарпы и многочисленные минные поля…
Полковник закончил читать, отдышался и добавил от себя:
— Даже читать — и то тяжело… А каково было нам, которые все это своей кровью поливали, своими телами устилали? И зачем было голой грудью идти на эти укрепления? Пусть бы они стояли на память финнам: какие они были умники, как умели работать, когда страх их подгонял. Сколько средств ухлопали! А вот мы, смелые умники, все это захотели сокрушить малой кровью, могучим ударом. Оказалось — большой кровью, бездарными ударами, кулаком в стену, или, лучше сказать — лбом в стену!
Колотай слушал и удивлялся, что у полковника такие непатриотичные мысли в голове. А он ожидал, что полковник станет хвастаться, как они били финнов, как ломали линию Маннергейма, как намеревались захватить по льду столицу финнов Хельсинки, как когда–то мятежный Кронштадт, но финны испугались и запросили мира…
Полковник разгорячился, Колотай не ожидал от него такого темперамента, и ему было интересно слушать: человек много пережил, много видел. Он рассказывал, как их полк оказался в окружении. Лес, болото, снег до пупа. Сидели, как в снежном мешке, не было пищи, съели всех лошадей из взвода конных разведчиков. Собирались сжигать полковую документацию — на случай, если их захватят в плен. Ждали подмоги со дня на день. А ее все нет. Лыжная бригада, которая шла их выручать, сама попала в ловушку. Было сделано хитро: прислали из штаба армии офицера на место одного комбата. Утречком тот комбат и комбриг Данилин пошли на рекогносцировку. Комбат — Мартэнс, его фамилия — убивает Данилина, возвращается, возглавляет бригаду и ведет как будто выручать окруженный полк. Выводит на открытое место — озеро в лесу у дороги, и объявляет привал. Бригада теряет бдительность, расслабляется, и тут — красная ракета. Кому сигнал, какой — бригада не знает. Зато знают финны: они открывают шквальный огонь по бригаде из леса со всех сторон. Комбат Мартэнс куда–то исчезает, бригада остается без головы. Вот так ее и расстреляли без всякого боя. Хотя у наших солдат были автоматы, ручные пулеметы. Все напрасно! Все полегли. Весной, когда растаял снег и отошла земля, наши ездили хоронить полегших бойцов, больше тысячи человек. Уцелела одна боковая походная застава, единицы попали в плен. Среди них — и он, Колотай.
