Дмитрий Каралис - Дела семейные
— Михаил Иванович…
— А вы давно знакомы с Михаилом Ивановичем? — директора по-свойски усмехнулся.
— Не очень.
— Мы знакомы двадцать лет, и я никогда не знаю, что он отчебучит…
— Ясно, — сказал я. — Ну, хотя бы приблизительно!
— Молодой человек, ваша картина бесценна, как всякое произведение искусства! Уберите ее, и мир изменится в худшую сторону. Я историк, искусствовед, ученый, наконец, а не оценщик из комиссионного магазина… Забирайте ее и везите домой. Михал Иванычу привет! Если решитесь ее продать, покажите, как минимум, троим… Но мы точно не купим…
Рудольф Фердинандович вновь вышел из-за стола и помог укутать китайцев в одеяло и скрепить его ленточками.
— А что здесь изображено? — спросил я на прощание.
— Подготовка к свадьбе в домах жениха и невесты!
— А Михал Иванович сказал…
— Он вам про индианок и таиландок не рассказывал? — перебил меня Иц, явно тяготясь дальнейшим разговором, но старательно делая вид, что никогда не видел более приятного собеседника, чем я. — И как надо начинать церемонию их обольщения?.. — Он поклонился.
Интеллигентный человек, сразу видно.
6Художественный салон на Наличной я знал хорошо, — мы с Настей частенько заходили в него, посмотреть на картины, старые вещи и мебель из карельской березы и красного дерева. Это был своего рода музей городского быта с постоянно меняющейся экспозицией. Старинные лорнеты с перламутровыми ручками, веера, чернильные приборы с бронзовыми крышками, брошки и диадемы, чугунные всадники и собаки — все это успокаивало душу и вместе с тем навевало щемящее чувство мимолетности жизни. Еще вчера я видел эти вещи в любой ленинградской квартире, а сегодня они — антиквариат, частица прошлого, как и наша картина, подаренная бабушкой своей внучке.
По телефону мне объяснили, что при салоне дежурит консультант, который в случае особой художественной ценности картины порекомендует ее для закупочной комиссии Эрмитажа или Русского музея. Это мне подходило — разговаривать с перекупщиками антиквариата, крутившимися вокруг любой ленинградской скупки или художественного салона, совсем не хотелось.
Они стали доставать меня еще на улице, как только я извлек свой сверток из багажника автомобиля.
Я пошел торопливо к входу. Одеяло слегка съехало и обнажило выпуклую коричневую рамку.
— Это Западная Европа? — успел спросил меня настырный очкарик с бородкой, и я открыл дверь.
В просторной комнате за тремя письменными столами три женщины пили чай.
— Подождите, пожалуйста, в коридоре, — попросила сидевшая ближе всех в двери и икнула. — Господи, что это такое… Кто-то вспоминает.
С картиной под мышкой я развернулся и вышел в полутемный коридорчик с клубными стульями.
— Это Западная Европа? — тихо повторил очкарик с шелухой тыквенных семечек в бороде.
— Китай! — сказал я.
— Но рамка-то европейская, — настаивал очкарик, — скорее всего, диллетант и новичок. — Да вы развяжите, не бойтесь — здесь все свои. — Еще два мужичка холеного вида с сопением втиснулись в коридор и выставили на меня глаза и животы. — Мы же хорошие деньги можем дать!
Я вспомнил наказ директора музея: показать, как минимум, троим. Ну, ладно, пусть посмотрят…
Я снял одеяло и поставил картину на подлокотники кресел. Сам сел рядом, придерживая раму и с любопытством наблюдая за перекупщиками.
Несколько секунд они молча смотрели на моих китайцев, затем очкарик, словно он имел дело не с картиной, а с пиджаком, попросил:
— А сзади можно посмотреть?
— Сзади? А что вы сзади увидите?
— Мне только взглянуть! — Он наложил пальцы на верх рамы, и я пожал плечами:
— Смотрите. Только осторожно!
— Да-да-да, — сказал пузан, не спуская глаз с картины, а второй добавил: — Вот именно!
Они развернули картину изображением к стене, и так, словно живопись принято осматривать с обратной стороны, уставились на задник. Очкарик нетерпеливо потеребил гвоздик, торчавший из рамы и прижимавший толстый лист картона.
— А вы никогда ее не вскрывали? — взглянул он на меня.
— Зачем? — пожал я плечами.
— Интереса ради. Мне кажется, под подложкой, — он быстро наклонил картину к себе и взглянул на нее с лицевой стороны, — хранится либо полотно, либо гравюра. Посмотрим?
— Да-да, — в один голос сказали толстяки. — Нам тоже кажется.
— Обратите внимание, — продолжал уговаривать тот, что с шелухой в бородке, — рамка западноевропейская, а картина китайская или японская. Меж стеклом и задником, — он понажимал пальцем на упругий картон, — многослойный бутерброд! Может, откроем культурненько, глянем? — В его руке щелкнули плоскогубцы. — Мало ли, что оставили вам предки? Может, приличную работу начала века…
— А китайская картина разве не приличная работа? — меня так и подмывало брякнуть про аналогичный экземпляр в музее и шестьдесят тысяч долларов. Какие-то не настоящие перекупщики, — на китайский шедевр даже внимания не обращают. — Или вы…
— Восток другой человек собирает, — досадливо сказал очкарик, — его сегодня нет… Ну, так что — откроем?
— А кто закрывать будет?
— Я помогу! — нетерпеливо кивнул очкарик.
— Это я вам помогу, — заупрямился я. — А вы соберете все, как было…
— Ладно, ладно, договорились…, - очкарик беспрерывно кивал головой; толстяки стояли порознь — один на входе в магазинный зал, как на шухере, второй — рядом с очкариком, готовый, принять, подать, подержать…
Я подставил ладошку, и набрал горсточку прохладных гвоздей. Очкарик убрал плоскогубцы, положил картину лицом вниз на подлокотники кресел, ловко подцепил ногтями картон задника и извлек его из рамы.
Пахнуло пылью и слежавшейся бумагой.
Толстячок, стоявший на подхвате, чихнул.
— Блин! Мне же сказала Люси — не лезь к старью, а я, блин!.. — Он вновь чихнул.
Очкарик с лицом фокусника вытаскивал с задней стороны рамы следующий лист картона, — он гнулся и был потоньше первого.
— Оппаньки! Что я говорил! — еще прежде, чем он произнес эти слова и перевернул картон, я понял, что с лицевой стороны есть рисунок. — Ба-а! Кажется, пастель! Давно ее не было… — Очкарик осторожно возложил лист на раму, и толстяки, напирая друг на друга, сунули носы к обнаружившейся картине.
Женщина под фиолетовым зонтиком лежала на животе в поле цветов и с улыбкой смотрела на меня. Она смотрела именно на меня, знала меня и смотрела. «Привет! — говорили ее глаза. — Вот мы и встретились? Ты меня забыл? Ха-ха-ха… А я тебя нет! Ну, вспоминай же, вспоминай, как меня зовут!» На ней возлежало легкое розовой платье, и босые, согнутые в коленях ноги, которыми эта женщина болтала в воздухе, не попадали под тень зонтика и приятно согревались солнышком. Шелковое платье было длинным, почти до пят, но оно упало с незагорелых, мелькающих в воздухе икр к коленям и легло бледными розовыми горками среди цветов. Женщина утопала в цветах, их было много на картине, — целая лужайка, и лишь те, что были на первом плане, можно было разглядеть отчетливо — вот наша ромашка, васильки, львиный зев, белые колокольчики… Остальные скорее угадывались, покрытые легкой дымкой, словно смотришь на них через сбитый фокус…
— Сколько бы вы за нее хотели? — очкарик потеребил меня за плечо. — Деньги сразу…
Я вдруг понял, что если сейчас, сразу, не расстанусь с этой женщиной, то не расстанусь с ней никогда. Мы будем смотреть друг на друга, и больше ни на кого я смотреть не смогу… Как же ее зовут? Да-да, раньше я знал ее имя, но забыл, забыл! надо напрячься и вспомнить!.. Я отодвинул перекупщиков, взял в руки раму вместе с рисунком и слегка наклонил к себе. Какие краски! Это здесь, в бледном свете коридоре! А если вынести на улицу… На мгновение мне даже показалось, что женщина зовет меня к себе, и я могу войти в картину и лечь на траве лицом к лицу, она будет щекотать мне лицо травинкой, я вырву травинку и коснусь губами ее пальцев…
— Так сколько? — повторил голос за моей спиной.
… Когда я уже ехал по Приморскому шоссе в Зеленогорск и вспоминал подробности разговора, мне показалось, — нет! я был твердо уверен! — что когда мне задали этот вопрос: «Сколько?», я загадал: если назову цену, и они согласятся, то отдам немедленно; если начнут торговаться или поднимут на смех, — не продам никогда и ни за какие деньги.
Я назвал цифру в восемьсот долларов, — во столько Настя накануне оценила все наши финансовые потребности.
— Нет проблем! — Картина превратилась в трубочку, нырнула в невесть откуда взявшийся чертежный тубус, а в мою руку ткнулась упругая стопочка денег: — Пересчитывайте!
— Все правильно! — я посмотрел на доллары и сунул их в карман джинсов.
Картина исчезла, будто ее и не было. Она растворилась, как клиповая картинка в телевизоре, и из-за стекла на меня вновь смотрели наши славные китайцы… На мгновение мне даже показалось, что фокус с картиной — их рук дело.
