Дженет Уинтерсон - Пьеса для трех голосов и сводни. Искусство и ложь
Тяготение. Вертел тяготения. Она вспомнила ограду вокруг своего дома и подумала о святом Себастьяне, утыканном стрелами. На какой-то миг, в равнодушном поезде, страх вновь подполз к ней. Она посмотрела на женщину напротив, в волосах которой было солнце. Услышала смех, в котором было море. И узнала ее.
ПОБЕДА.
Полные и честные воспоминания сводни
Финал
– Мадам, вы нанизали его на вертел тяготения.
– О нет, о нет! – вскричала Долл. – То, что входит, должно выходить.
– Очень Верно. Очень Правильно, – сказала мисс Мэнгл, коей перед процедурой завязали глаза, что не мешало ей подавать голос через тщательно отмеренные промежутки времени.
Но Долл осталась недовольна.
– Это такая хрупкая вещь…
– Мадам, а если треснет?
Руджеро содрогнулся. Уткнувшись головой в подушку, филейной частью в эфире, он содрогнулся.
– Мадам, я предлагаю операцию, – сказал Ньютон.
– Сэр, я не могу дать на это санкцию, – ответила Долл. – Я должна учитывать свою репутацию.
(«А я? А я?» – печально думал Руджеро.)
– Все дело в давлении, – сказала Долл. – Так сказано в вашей же книге. – И она положила на стол английский перевод «Principia Mathematical» [38].
– Давлении? – переспросил Ньютон. – Давлении… – А затем с великолепной безапелляционностью мудрости изрек: – Щи.
– Щи?
– Мадам, вы незамедлительно приготовите самую большую кастрюлю щей и накормите этого несчастного. Таким образом мы создадим большую силу во внутренней камере этих ягодиц. – (Он пошлепал по ним). – Данная сила, следовательно, будет равна и даже превзойдет величину окружающего их атмосферного давления.
– Вы хотите сказать, что он его выпердит? – спросила Долл.
Увы, зеленой Долл, листовой Долл, нашинкованной, накрошенной и сваренной Долл, Долл столовых ложек и приправ, неоднократно облитой и оскорбленной Долл после двух часов, четырех кочанов и шести пинт похлебки источавшей аромат сточной канавы, не удалось вызвать из больного ни одного порыва ветра.
– Хватит! – вскричал Руджеро, позеленевший до ушей. – Хватит!
– Действительно, хватит, – сказала Долл, устало опуская половник. – Сэр, рассчитайте. – Она протянула Ньютону его же книгу.
– Что, мадам?
– Будьте добры рассчитать силу, нужную для того, чтобы удалить непристойную шпильку из этих невинных ягодиц.
(«Если бы это была шпилька», – подумал Руджеро.)
Наступило долгое молчание. Небывало Долгое молчание. Ньютон написал: «Если принять массу ягодиц (b)m за…», потом все зачеркнул и сокрушенно посмотрел на Долл.
– Думайте о силе, – подсказала она. – Думайте о давлении, – подсказала она.
– Думаю о силе, – ответствовал Ньютон. – Думаю о давлении. – Затем он написал:
– Какая еще потерянная длина? – спросила Долл.
– Точнее, введенная длина, мадам, – ответил Ньютон. – А буква Р = атмосферному давлению.
– Очень Верно. Очень Правильно, – внезапно промолвила мисс Мэнгл.
– Вы ее любимый писатель, – попыталась объяснить Долл.
Ньютон взглянул на свое уравнение.
– Лучше я изложу вам решение на простом английском, – сказал он. – Если шесть кроликов съедают столько травы, сколько одна овца, а одна овца гадит вполовину меньше осла, из этого следует, что нам потребуется половозрелый хряк, чтобы вытащить эту злополучную шпильку.
Долл посмотрела на Ньютона с воскресшим уважением.
– Я достану хряка, – сказала она, выбежала из дому, пересекла скотопригонный двор и оказалась на бойне быстрее, чем нож вспарывает свинячью глотку.
Мясник Джек Рез молол слова даром.
– Спаси вас Господь, мэм, – рек он. – Я выну его одной левой. – Недаром его прозвали Чипсайдским Хряком.
Когда они с Долл вернулись в покои достойной дамы, Ньютон, Руджеро и мисс Мэнгл спали без задних ног, и тишину нарушал только их храп.
– Я встану на пуанты, – сказал Джек Рез, проводя на цыпочках всю свою восемнадцатистоуновую [39] мужскую стать по турецкому ковру.
– Чутче. Чутче, – прошептала Долл.
– Я буду чуток, как свиной нос в трюфельном лесу.
– И помягче, – взмолилась Долл.
– Я буду мягким, как карман в девичьей юбке.
– И не отклоняйтесь от цели.
– Я не отклонюсь от цели, как олень на важенке.
Он взялся за фарфоровый камень преткновения одной ручищей, громко воззвал к Геркулесу и Святой Деве и вырвал его, как пробку из бутылки. Руджеро, испустив внезапную и продолжительную канонаду из кормовых орудий, взмыл над кроватью горизонтальным прыжком и плашмя пролежал в воздухе добрых полминуты на глазах пораженного Ньютона. Что же касается мясника, громадная сила отдачи выбросила беднягу в окно и швырнула в сточную канаву. Лишь мисс Мэнгл продолжала спать сном праведницы.
– Она святая, – сказала Долл, снимая с ее глаз повязку.
– Очень Верно. Очень Правильно, – произнесла во сне мисс Мэнгл.
Руджеро… Руджеро… Именно Долл, целующая Долл, ласкающая Долл, утешающая и умащающая Долл несла у ложа своего любимого долгие ночные вахты. Но затем, возлегши с ним ради осмотрительных удовольствий, Долл сделала прелюбопытное открытие, касавшееся его меццо-частей…
Сапфо написала на полях: КЛЮЧ (Гендель, немец, 1685–1759, род занятий – композитор): «Di, cor mio, quanto t'amai» [40].
Гендель
Мужчина лежал головой на книге. Его затылок был горяч. Правда, не так горяч и липок, как лоб, но его череп напоминал горшок с углями. Во рту у него был пепел.
Он открыл глаза и увидел безучастную крышу поезда. Он дышал с трудом, ненавидя выдохшийся воздух; казалось, все мертвое в его жизни припало к нему и отнимало кислород.
Внезапно он встал, слишком быстро, и в яблочках его глазниц поезд закружился каруселью. По кругу, по кругу – сиденья с неброским узором, по кругу, по кругу – столы из поддельного дерева, сам неподвижный поезд вращался.
Мужчину тут же подхватил калейдоскоп рук, над ним замаячили искривленные лица. По кругу, по кругу – тошнота под ложечкой и рулетка поезда. Он падал.
Он упал в окно обоими кулаками вперед, невозможно ударившись в безопасность стекла. В кошмаре своей грезы он увидел молоток – или то был топор? – уютно закрепленный в маленьком красном держателе против срыва. Он просунул руку в крошащийся пластик и вдруг услышал из какой-то невообразимой дали тусклый, уродливый звонок: пора возвращаться в класс, в анатомический театр, кислорода мало, к нему кто-то пришел и хочет его видеть. Дверь. Он нашел дверь, запечатанную изоляционной резиной, и опустил топор изо всех сил, раскалывая шов.
Вакуум рассосался. Дверь расступилась настолько, чтобы между створками можно было просунуть рукоятку, и тут мужчине показалось, что рядом с его израненными руками возникли два ангела и откатили их в стороны, а затем и сорвали с полозьев вообще.
Он выронил топор и соступил с оторванных стальных пластин на бетонный причал. Впереди – утесы, море, пустынный белый пляж и свет.
Он нес книгу.
Много лет назад он попал в аварию. Машину он вел уверенно, шоссе – гладкое, свободное, регулируемое, но когда попытался повернуть руль, машина не послушалась. Некогда раболепный ящик из кожи и стали обратился против него, сделал один оборот против него, другой, асфальт встал на дыбы, оторвавшись от основания, и бросился на него через лобовое стекло. Он как раз слушал «Турандот», и компакт-диск заело, хотя он не сломался; «La speranza, la speranza, la speranza…» [41], почему же он не погиб? Он часто думал об этом: за что ему такая милость и почему он за нее так и не поблагодарил? Вторая жизнь. Для чего? Чтобы делать то же самое, что и раньше, но в этот раз все притуплено повторением? Он выполз из-под расплавленной машины, целеустремленно прошел две мили, и только там его подобрал полицейский патруль. Он сказал:
– Ничего страшного, офицер. Я врач. – И показал им обрывки своих водительских прав.
Позже, много позже, уже поправившись, он пошучивал о воздействии шока на самого себя – человека, который столько раз сталкивался с ним за годы работы в больницах.
– Знаете, – говорил он, – самое странное, что я действительно был убежден, что цел и невредим. У меня была сломана рука, раздроблена лодыжка, ожоги, я истекал кровью. И тем не менее я считал, что все хорошо.
Он знал физиологию – ему бы не знать, – и все же это его тревожило. В чем еще он обманывал себя, закрывая глаза на свою израненную жизнь?
Он шел дальше, голова раскалывалась от ослепительных фейерверков, легкие под тонкой кожицей ходили ходуном. Он пошарил по карманам и проглотил таблетку. Сейчас ему будет лучше, уже лучше, жестяной морг с трупами позади. Он шел, карабкался по грубым бетонным откосам, где пучки травы все равно находили трещины и росли вопреки прогрессу. Он оставил позади вонявший нефтью и рыбой контейнерный терминал и взобрался к настоящим утесам, где обнаружил смотровую площадку, одновременно защищавшую от ветра. Он открыл книгу и начал читать.
![BlackSpiralDancer - Unwritten [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
