Франц Иннерхофер - Прекрасные деньки
Он попытался представить себе врывающихся в дома солдат, крики матерей и младенцев, которых обезглавливали на месте или же просто закалывали, а Господь-Отец с небес взирал на эту бойню. Холль огляделся: вереница детей, Бруннер и два других священника шествовали медленным шагом, здесь все делалось медленно, быстрота была в чести только на усадьбе 48, здесь же никуда не торопились.
Холль увидел своего дядю и надумал было подскочить к нему, он уж порывался пробиться к нему сквозь толпу на кладбище, но у него сжались кулаки в карманах — идти пришлось мимо могилы старика. Своего дядю, этого молчуна, который, как говорили, был вылитый старик, Холль любил без памяти, а старик будил в нем столь же сильную ненависть, хотя Холль никогда не видел его. Сам выбившись из батраков, старик столько лет изводил батрацкий люд всеми мыслимыми притеснениями, бил и обижал детей, тиранил жену, продавал в церкви коров и умер сельским богатеем, а отец унаследовал все наворованное и выбитое из людей добро, и в своем воровском владении тут же вполне обдуманно дал почувствовать другим все, что испытал на собственной шкуре, чтобы удержать и расширить награбленное за многие годы.
Наконец-то дожили до обеда с мясом. Все наедались так, что с трудом из-за стола вставали. Холль надел на себя три куртки, покрепче зашнуровал ботинки, нахлобучил шапку с кисточкой, сунул руки в варежки и вышел на заваленный снегом двор.
В крохотной жилой кухоньке было тепло, даже жарко. Он вспоминал Хельгу и рассказывал о ней и прочих работниках. Мать слушала Холля и в свою очередь рассказывала ему о Бруннере, на проповеди которого она побывала. Тут Холлю стало невыносимо душно, он выбежал на свежий воздух. Лица детей, с которыми он сдружился до того, как попал в усадьбу 48, показались теперь чужими, а все окрестности — сказочно незнакомыми. Он вернулся в кухоньку. Там была старуха, уставясь на Холля, она попрекала им мать, выковыривала из недр памяти какие-то благочестивые речи, в которых проповедники проклинали внебрачных детей. Старуха принялась хозяйствовать, отправив мать в церковь. На Холля старуха покрикивала, задавала ему неприятные вопросы, и лишь из любви к отчиму, к братьям и сестрам он не стал крушить все вокруг. Каково же другим-то приходится, спрашивал себя Холль. Вся малолетняя орава расселась по углам, был тут и отчим, он развлекал Холля, играя с ним в загадки. В голове мелькнула мысль о скотине в хлевах — сыта ли и напоена? Вспомнился Бартль на дальнем наделе и Прош.
Старуха углубилась в чтение «Рупертиботе». "Почему священник никогда не восстанавливает своих прихожан против скотины, а натравливает на людей. Почему не на быков?" Холль посмотрел в окно, на котором было намалевано овечье стадо и какой-то ненастоящий пастух, Холль-то знал, как выглядят настоящие. И здесь детям не дают жить без надзирателей, а впереди убывающий, тающий на глазах праздничный день, и Холль все снова и снова думал о проклятии. "Эти трое у алтаря проклянут меня, а я должен сидеть и делать вид, что это мне нравится". Снова слышались ему слова «справедливость» и «Рождество». Потом они ехали зимней дорогой, вместе с целой толпой вошли в какой-то старый дом. Холлю показали лавки, с которых он когда-то падал, задавали ему вопросы, щипали его и похлопывали, а потом накормили. Как-никак ребенок. Здесь его мать научили работать и молиться. Показали ему и какой-то другой дом, водили по заснеженному полю и лесу, вошли с ним в еще один дом, где лица были потеплее, но ни одного он припомнить не мог. Работники лежали на лавках.
Долина становилась все уже. Они начали крутой спуск, у трактира вышли на остановку, сели в автобус. Холлю досталось свободное место. Наваливался вечер. Холод пробирал сквозь одежду. Выли и перелаивались собаки. Горели огни. Показался какой-то придурок с ломтем хлеба в руке. Окольными путями Холль подходил к усадьбе 48, все время останавливаясь и вглядываясь в ночь, у штабеля досок потянуло навозом из конюшни. Холль размышлял о том, что нет ничего разумнее, чем просто брести, просто идти сквозь ночь, пока ноги несут. Но Холль еще раз сказал себе: "Ведь это же всего лишь люди, почему я должен из-за них губить себя? Тогда я стану одним из убитых, через которого попросту перешагнут и со спокойной совестью будут унижать и мучить других, как поступали со мной, нет, этой радости я им не доставлю, я пойду к ним и когда-нибудь ударю по ним их же оружием".
Он вошел в дом. Мориц. Роза. Мария. Братья. Хозяйка. Отца не видно. Холль поморщился, сел возле Морица и начал его разглядывать. Потом ходил туда-сюда: комната — кухня, комната — кухня, комната, но теплее от этого не стало. Опять надо ко всему привыкать.
Чай разливали по термосам. Потом в сумерках поднимались наверх, мимо запорошенных снегом столбиков с распятием. Холль вспомнил случай с возчиком дров: Богоматерь уберегла его, остановив разогнавшуюся с горы повозку в метре от толстого дерева.
Пологий путь, крутой подъем, снова тянется пологая дорога, острые скалы и резкая крутизна, ровная ложбинка, а потом долгий подъем и, наконец, постепенный спуск лиственничным лесом ко рву, где до самого водопада тянутся завалы из обледеневших бревен. Батракам и поденщикам было велено осторожно грузить бревна на сани. Хозяин и сам трудился, покуда холод заставлял. Лоферер на другом конце сталкивал бревна на выгон. Найзер, Гуфт и поденщики грузили и подтаскивали снизу все новые бревна, выуживая их из воды. Стуча коваными каблуками, они прыгали по скользким бревнам. Холль и Конрад чередовались с Морицем, они ехали по таким крутым горкам, что груз прямо-таки толкал лошадей вниз. После погрузки, когда дорога шла вверх, Мориц старался держаться впереди лошадей. И пока они с Холлем делали свое дело на южных склонах, на северных отец Лоферера возился с дровами. Он напоролся горлом на сучок, бросился бежать за помощью, падал в снег, снова бежал, одолевая все более короткие отрезки пути и в конце концов истек кровью на заснеженной тропе. Все узнали об этом, лишь когда собрались в комнате. Потом уселись за стол и начали есть.
Наступило Сретение.
Мария отправилась в больницу.
Был еще один вечер с танцами, пивом и водкой. Старинный обычай. Холлю пришлось побегать по округе, собирая людей, умевших на славу повеселиться, среди них — отменных танцоров. Знатока анекдотов. Четырех музыкантов. Сам хозяин решил блеснуть своими шутками-прибаутками. Торжествовала щедрость.
Найзер попал в исправительное заведение.
Фельберталец попал в исправительное заведение.
Конрад подался на стройку.
Гуфт перешел к другому хозяину.
Лоферер вернулся к своему прежнему, не столь богатому, где работы было поменьше, кормили посытнее, с жильем и заработком — получше.
Роза устроилась служанкой в один из так называемых приличных домов.
Прош остался.
На Морица не было спроса.
Напившись кофе из винных ягод, Холль должен был сию же минуту бежать в хлев, так как новый скотник еще не появился. Он воткнул вилы в толщу сеновала и с ожесточением вырвал клок, чтобы хоть как-то разрядить свою ярость. Мерзкая труха опять полетела в лицо. Он бросил вилы и посмотрел, что делается снаружи. Ничего хорошего. Холод. Слепящая белизна. А здесь, внутри, нескончаемые пласты сена. И мычание. И опять никакого просвета.
Он снова полез на сеновал, обхватил холодный черенок вил, потом подышал на руки и продолжил то, для чего его здесь заточили, — метать вниз сено для восьмидесяти голов скота. Покуда они с Прошем задавали корм, убирали навоз, доили, ко двору стекались новые батраки, поодиночке и разными дорогами. Когда Холль и Прош принесли в дом молоко, на кухне топтались три работницы. Был тут и заезжий горожанин, большой любитель сельской жизни. Он часто сюда наведывался и за рюмкой водки вел с хозяином долгие разговоры о необходимости послушания и порядка.
В комнате сидели четверо батраков. Холлю понравился тот, что курил трубку, но для всех новеньких Холль был пока только хозяйским сынком и не мог еще рассчитывать на доверие, чтобы предостеречь их. Друг с другом батраки почти не разговаривали. Год был позади. Опять исправно молились, исправно работали, у хозяина появились новые слушатели. Про истекший год он ничего не рассказывал. Один из работников сам был горазд поговорить и всюду влезал в долги. Часто приходила его заплаканная мать. Время от времени являлся отец и уплачивал часть долгов. Парень же никогда не унывал. Хозяин как-то сказал, что работник должен быть непременно веселым, по нему, так веселые лучше сильных. Курильщик тоже был веселым батраком. Никто никогда не видел, чтобы он справлял нужду в отхожем месте, зато нередко кто-нибудь с проклятием выпрастывал руку из кармана пиджака или выпрыгивал из сапога, поскольку для ноги уже не было места. Лишь в конце месяца весельчак становился немного грустным, так как приходилось платить за троих детей. Фоглер, третий из батраков, временами день-другой не выходил на работу. Четвертый был поляком.
