Светлана Борминская - Дом золотой
А так как говорила тетя Фая загадками, деликатно щуря глаза и больше показывая руками, как ей плохо, тошно и хотят ее со свету сжить родичи, то Сергей ничего не понял. Ровным счетом. Но про себя подумал – зря отец женится, бабка совсем с ума съехала. Городит черт те что… Ну, ладно, глядишь, половина ума у нее, да половина ума у бати, в итоге будет целый ум. Не пропадут. Не в лесу, чай, живем, не в болоте, а в городе.
Тетя Фая со своей стороны поняла, что плохо объяснила и до Сергея не достучалась. И где-то через неделю повторила те же мысли, но уже словами, а не жестами.
– Бабк, тебе лечиться надо, – убежденно сказал Сергей, которому бабки, старухи и прочие престарелые пигалицы жить нисколько не мешали. – Иди, ба, не морочь мне голову. Иди, чайку попей. Привет отцу! – Сережа снял с себя и повесил Фаине на шею связку баранок.
– Серый, миня убить хотят, – всхлипнула баба Фая и, разломив баранку, засунула ее целиком в рот.
– Не верю! – пробасил Сережа и пошел к своей зеленой «копейке».
В машине сидела Сережина жена Надя и красила большой кистью трепещущие ресницы.
– Сергей, чего бабка хотела-то? – вздохнув, спросила Надя и отряхнула кисть.
– Убить ее хотят, – подумав, сказал Сережа и повторил: – Убить.
– А что, вполне возможно, – достав из шортов помаду, надула губы для поцелуя Надя. – Сейчас, если убить хотят – точно, правда, а вот если озолотить собираются – обязательно без штанов останешься!
В светлой комнате…
В большом доме стояла тишина – тихая и кусачая. После такой тишины обычно взрываются бомбы в автобусах, врезаются «боинги» в торговые центры, а старых бабусек находят утонувшими в собственных сидячих ваннах.
В светлой комнате за обеденным столом пили чай. На столе было все для чая – два фарфоровых чайника, один заварной, чашки и блюдца из синего кобальта, сливовый джем, клубника, соленое печенье и большой белый хлеб с ноздрями.
– Как она не понимает? Это же наш дом, – начал тихо-тихо Валентин, пробуя на вкус мятный чай «Камасутра». – Наш!
– Да, – вздохнула Зоя, размешивая куски сахара в бокале.
– Она только доживает последние дни, – обезоруживающе тихо пояснил Валентин. – Ведь ей сто лет в обед!
А за стеной, прижавшись ухом к граненому стакану, а стаканом к стене, сидела на табуретке тетя Фая. И слушала.
– Надо же… надо же… пойду с коровой поговорю!
А в хлеву позади дома стояла белоснежная корова и жевала жвачку. Тетя Фая не стала дослушивать, поднялась с табурета и, согнувшись, пошла во двор. Да не прямо, а через улицу.
– Шестьдесят девять.
– И что? – облизав ложку, положил ее рядом с хлебом Валентин Михалыч. – Пора в могилу так и сяк! У нас ведь дети! – выдохнул Валентин. – Наши с тобой, Зоя, внуки…
Внуки Аленка и Темочка, переглядываясь, пили чай с клубникой.
– Она корову держит, молоко ест, творог пьет, – закрыв глаза, речитативом произнесла Зоя.
– А помнишь? – выдохнул Валентин и потряс ложкой. – Как она молока нам давала? Как собакам! Нате, говорит, молочка! А сама-то сливки небось жрет!
– Да-да, Валя, да, – быстро, навроде хронометра закивала Зоя, оглядывая внучат.
– Пойдем, Темка, бабке землянку рыть! – встала и потянулась красавица Аленка.
– У реки?
– Да!
– Вон она, глядите! – вошла из кухни с тарелкой салата Злата.
В окне куда-то шла тетя Фая. Дул ветер. Тетю Фаю сносило в сторону. Куда ветки гнутся, туда и Фая летит.
– Пап! – требовательно спросила Злата после трех чашек чая с печеньем.
– Что, Златочка? – Валентин задохнулся от любви, вжался в твердый стул до упора.
– Ты же обещал, что эта кочерыжка не проживет больше года!
– Да, – уверенно кивнул Валентин Михалыч. – Не проживет. Куда ей!
– Так она уже девять лет живет и живет! – поперхнулись сперва Злата, потом Зоя. Чаем.
– Ошибся немножко, – Валентин Михалыч почесал грибок на ноге и тяжело задумался, продолжая при этом тихо-тихо улыбаться. – Просчитался чуть-чуть, Златонька.
– Папа, – как глухому по слогам сказала Злата, вздыхая горько-горько. – На восемь лет ошибся, па-па?
Валентин Михалыч перестал улыбаться и задумался всерьез. Легко сказать – убить. Посадить могут.
Хотя, конечно, есть способы…
Идефикс
Валентин Михалыч знал, что будет жить вечно. Он никогда не курил, берег себя, бегал по утрам, соблюдал режим. Он знал жизнь, он видел каждого насквозь, а каждую – скрозь.
А эта Файка – ничтожная помеха в продаже старого дома и больше никто. Пыль человеческая. Мусор времени. Кучка костей и тряпья. Да она вот завтра помрет – и кто огорчится? Нет таких! Ее ветром качает, воробей мимо летит, а с Файкиной головы платок сдувает!
Да вот только видишь, он теперь в гробу, а Фаина Александровна холодец поминальный варит.
– Зуб даю! На, Зоя, зуб! – Валентин вытащил черный зуб и положил Зое в карман.
Закашлялся, прикусил язык и… проснулся.
Зоя молча, без храпа, спала, привалившись к стене. Валентин в темноте нащупал борозду от удара палкой на своем темени, застонал и не поверил сну:
– В гробу, хм, хм! Холодец! Хм!
И немного погодя:
– Я ей устрою гроб! – и скатился с кровати. Пошел к шкапу, в котором лежали шесть веревок, мыло, тесак для разделки старух, бутыль крысиного яду… и много чего еще.
А тетя Фая пришла после разговора с коровой, закрылась на засов, прислушалась – тихо-тихо в доме… Только две большие кошки смотрят на тетю Фаю с табурета. А глаза у них – как зеленые угли горят!
Непонятно, как и заснула, и увидела большую комнату с керосиновой лампой над круглым столом, который Зоя утащила к себе, еще тогда…
За столом сидел хмурый, старей, чем в жизни, Валентин, сжав двумя руками челюсти… В комнате было пусто, только пыль шевелилась в углах.
– Я для своей семьи всю округу поубиваю! А уж эту бабку вонючую, вот только поем и пойду придушу ее!
– Правильно! – раздались голоса Зои, Валерьяна и Златы.
– Души ее, Валь, – сказал откуда-то с потолка спокойный Зоин голос. – Хоть и сестра она мне, а не жалко! До ста лет Октябрьской революции дожить хочет!
– Да, мама, да! – переливчато сказал голос Златы. – Валерьян, у тебя знакомых бандитов нету? Папе для помощи.
– Да я сам бандит, – не сразу, а из угла произнес Валерьян и пошевелился. – Я только ночью охранником шпарю, а днем я – натуральный бандит, кого хочешь на тот бережок отправлю, – Валерьян подмигнул. – За речку Стикс. Ты только уточни, Златк?
– А указатель тебе не поставить?.. – откуда-то из-под земли спросила невидимая Злата.
Что это было?
Тетю Фаю словно ударили…
Она проснулась от страшного ощущения – в закрытом доме она не одна. То ли половицы, то ли чей-то ворох, и пахло так нехорошо – словно черт надышал.
В доме темно. С улицы мало света, как уехал Бересклетов, и вдобавок ни одной звезды.
– Эй! – позвала тетя Фая. И увидела!.. В углу темно, но отсвечивает чья-то лысина. – Э-е-ей! – взвизгнула тетя Фая на обертон выше.
И этот черт, фантом, пришелец вздернулся на месте, ыкнул и бросился к двери!
В сенях что-то ухнуло! Стукнуло! Упало! Покатилось… Стена заскрежетала и только топот ног в Зоиной половине.
Тетя Фая встала, включила свет, взяла из угла булаву, которая передавалась Хвостовыми уже восьмое поколение, и, прикрывая согнутой рукой грудь, вышла в сени. Странно… Входная дверь на засове, в сенях перевернуто две скамьи, банки битые щерятся осколками… Черта нет… Никого… Люк на чердак под замком… Ага, вот оно. В толстой стене из горбыля, которая перегораживала сени на две половины, три доски отогнуты, и оттуда улыбается Зоино желтое лицо!
– Фая, к нам вор залез, – кивая быстро-быстро, объяснила Зоя, хотя Фаина с булавой ни о чем сестру не спрашивала. – Смотри, видишь, и к тебе влезли? Да? Надо будет утром участкового пригласить, как считаешь?..
Такая вот ночь… не пойман – не вор, называется.
Тетя Фая постояла в сенях и вернулась в дом, в комнате пахло тлением. Так пах Валентин. А ранним утром Зоина семья уехала, и приглашенный тетей Фаей участковый Кладовкин, дыша перегаром, помог приколотить на место три выбитые доски в сенях.
– Чего же они уехали? – гундосым баритоном спросил в тридцать пятый раз участковый тетю Фаю. – А?
– Леший их знает!
– Сами влезли – сами и уехали, – из-за спины Фаины дала ответ Маруся Подковыркина.
– Даже так? – заморгал левым глазом старший лейтенант Кладовки на обеих старух. – А ну-ка, выкладайте, барышни, в чем соль?
– Соль вон в пачке, уже половины нет, – быстро затараторила тетя Маруся. – А ты, Олег Иваныч, вот послухай…
И быстро рассказала ему про две тысячи девятьсот рублей одними пятидесятками и про то, как исчезли они с Файкиного подоконника, и про их отъем у семьи Нафигулиных белым днем, и про сбор вишни и ожог на руках, и про деда Сережу и его полет, и про дом, который ожидала продажная участь… И стала ждать ответной реакции.
