Дмитрий Сазанский - Предел тщетности
Около белого в подтеках двухэтажного здания стояли два похоронных автобуса, кучковались группы, с цветами и без, с буднично-печальными лицами. Если закрыть глаза на несколько траурных венков с лентами, стоящих у стены по обе стороны от входа, да на черные полосы по бокам автобусов, нестройное скопище людей вполне можно было спутать с группой туристов, выезжающих за город посетить усадьбу любимого поэта.
Мы подошли и остановились с краю, невдалеке от трех мужиков, с серьезными лицами рассказывающих друг другу анекдоты, судя по доносившимся обрывкам, да мелькающим куцым улыбкам. Когда становилось совсем невмоготу сдерживать смех, они отворачивались от основной массы народу и поворачивались к нам, гасили хохот, покашливая в кулак. Танька пошла на разведку, а я, чтобы занять руки, закурил. Когда коту делать нечего, он яйца лижет, а я закуриваю.
Захотелось выпить, я повернулся лицом к серому бетонному забору, достал плоскую фляжку и в последний момент передумал. Таким галопом мне до поминок точно не доскакать, либо упаду без сил, либо овес раньше времени кончится.
Танька возвращалась деловито — быстрым шагом, мудрое ее лицо озарялось истиной — она была уже не просто красивой женщиной в годах, а носителем информации, великой тайны буржуинской. С похожим выражением лица старый еврей перед смертью рассказывал пожилым детям секрет заварки чая.
— В общем, мы вторые. Сначала идет девушка, разбилась в автокатастрофе, а потом уже наша очередь, — выдохнула Татьяна на подходе.
— Не уверен насчет тебя, но я очередь не занимал и в те ворота не спешу, могу подождать пару десятков лет, — Танька хотела что-то резко возразить, но я ее опередил, — Не обижайся ради бога, просто я не знаю, что сказать, а молчать — язык замерзнет.
Как бы в подтверждение моих слов Танька поежилась, потом притянула меня к себе поближе и почему-то зашептала на ухо.
— Вон та женщина в синем пальто — Мишкина дочь, жена не прилетела, не успевает, дела неотложные в забугорье немецком, рядом с дочерью сестра с мужем, ты ее помнить должен, она на четыре класса раньше нас училась, левее еще какие-то родственники, вон те трое одногруппники институтские. Остальные девушку пришли провожать.
Она хотела еще что-то важное добавить, но тут из-за поворота показался мужчина лет пятидесяти в дорогом, я бы даже сказал, неприлично дорогом, неподобающе случаю шикарном сером пальто. Он нес букет белых хризантем. Описание мужчины с крупным солнцеобразным лицом, короткой шкиперской бородкой, глубоко посаженными черными глазами, приплюснутым широким носом, желто-коричневым естественным загаром не из солярия могло бы стать началом большого монументального романа, если бы не безмятежная улыбка до ушей, улыбка, которую практически все ненавидели, кроме близких друзей.
— Петруччо, — радостно ахнула Танька и замахала рукой. Мужчина среагировал на Танькин призыв мгновенно, изменил траекторию пути и направился в нашу сторону.
Петруччо, Петька Сапожников, Сапог появился в нашей компании нежданно-негаданно, благодаря одному совершенно возмутительному происшествию, случившемуся в школе. Учился Петька в параллельном классе, однако вечная сияющая рожа была знакома всем, начиная от учителей кончая гардеробщицей. Других достоинств за Петруччо не наблюдалось.
Однажды, будучи дежурным, он пришел после уроков в класс географии, чтобы убрать мусор из парт, привести в порядок карты и другие наглядные пособия. Название мухи, которая его тогда укусила, осталось покрыто мраком, но последствия укуса оказались катастрофическими. Как все произошло на самом деле, никто до сих пор не знает, ибо сам творец безобразия не желал никого посвящать в подробности. Расположить последовательность действий в строгой очередности помогла народная молва из уст в уста передававшая события того злополучного вечера. Итак. Петька долго смотрел на стол географички, потом снял с него толстое сантиметровое стекло, смахнул листки, вскочил на столешницу, снял портки и сходил, как говорится, по большому. При этом он забыл закрыть дверь, которая в самый ответственный момент отворилась. Далее история с географией трактуется по разному — то ли неизвестный был так очарован открывшейся перед ним живописной картиной, что сразу же решил присоседиться к бесчинству, то ли.
Петька угрозами заставил его повторить свой путь. В итоге они вдвоем подняли стекло и аккуратно накрыли им теперь уже две кучи.
Скандал вышел страшный, географичка слегла, Петьку вычислили мгновенно, да он и не отпирался. Его попеременно таскали то на педсовет, то к завучу, то к директору, несколько раз вызывали родителей в школу, хотели отчислить, но не отчислили. Христианским всепрощением советская педагогическая мысль никогда не страдала, скорее всего, чашу весов в пользу такого решения склонило доброе имя школы, которое не захотели марать из-за одного негодяя. Петьке объявили последнее китайское предупреждение, он ходил по школе гоголем, показывая всем желающим выпоротую родителями жопу. Имя соучастника он так и не назвал ни на многочисленных допросах преподавательским составом, ни при расспросах друзей. Географичку наградили грамотой, путевкой в Крым и выполнили ее единственное требование — она категорически не желала видеть улыбающуюся рожу Петьки во время уроков. Так он попал в наш класс, у нас географию вел другой учитель.
При близком каждодневном общении очень быстро выяснилось, что помимо сияющей морды, Петька являлся владельцем хорошо подвешенного языка и как следствие патологическим лжецом, лжецом не из той породы, что врут в оправдание или ради выгоды, и не ординарным брехлом низкого пошиба, упаси боже. Петруччо врал просто так, для удовольствия, витиевато, порой с замысловатыми сюжетными ходами, множеством действующих лиц, добавляя в обман столько мельчайших подробностей, что будь его лицо чуточку серьезней, то большую часть выдуманных историй вполне бы приняли за правду. Если задуматься, Петька скорее импровизировал на заданную тему, то есть хоть и обманывал, но всем своим видом показывал, что врет откровенно, не скрываясь, ничуть не смущаясь, радостно, весело, как выпускают птиц из клетки и в этом была какая-то парадоксальная правда. Он не вызывал равнодушия, его любили и ненавидели, причем в обоих диаметральных проявлениях чувств обязательно присутствовала неистовость — ненавидели люто, но и любили до обожания. Такое разделение окружающих на два четко очерченных клана, никоим образом не было связано ни с возрастом, ни с характером, ни с полом, угадать заранее, как на Петьку отреагирует твой ближайший знакомый, не представлялось возможным. Казалось, Петруччо появился на свет, чтобы явить миру свою улыбку, откровенно наслаждаясь жизнью. Он улыбался всегда, однажды в походе я специально подполз ночью в его спальнику и приподнял капюшон, чтобы в очередной раз убедиться, что мой друг и во сне находится в состоянии блаженства.
Ненавистники считали его улыбку дьявольской усмешкой, несколько раз пытались бить, но в последний момент именно она и останавливала экзекуцию — противники понимали спинным мозгом, что Петька в драке, улыбаясь, пойдет до конца, не убивать же придурка, в самом деле? Тем более, что повод был, как обычно, пустяшный.
После школы Петруччо опять выкинул фортель, всех озадачивший — поступил в Педагогический Институт, хотя в школе учился хорошо и мог претендовать на учебу в более престижном заведении. Петька объяснял свой выбор попыткой таким макаром искупить вину за конфуз с географичкой — эдакая разновидность схимны — но ключик к ответу лежал в другом кармане. Ему было лень готовиться к экзаменам, неохота зубрить билеты и он просвистел почти все лето, упиваясь отдыхом после десятилетней отсидки в каземате средней школы. Он сдал экзамены на одни трояки и был успешно зачислен на первый курс по гендерному признаку, институт считался кузницей невест, юношам всегда горел зеленый свет из-за их крайней малочисленности в безбрежном море абитуриенток.
— Я не завидую его будущим ученикам, — сказала тогда Танька и ошиблась.
Женившись по расчету на последнем курсе, Сапог после получения диплома пристроился в один околонаучный исторический журнал, в котором стал работать непонятно кем. Завеса тайны с тех пор покрывала мелкой паутиной все его начинания — он начал печатать небольшие рассказы, напоминавшие юморески на производственную тему в заводских малотиражках где-то за Уралом. Со временем он переполз через хребет поближе к Москве, пока наконец-то не взял столицу, скорее осадой, чем приступом, подарив ей в качестве медали за оборону изысканную повесть о глубоком конфликте между совестью и производительностью труда. Повесть он посвятил, не любимой маме и не жене, а директору трубопрокатного завода, герою труда, орденоносцу, который так расчувствовался, что проникся — вторую повесть они сваяли уже в соавторстве. Благодаря паровозу, бери выше — линкору в лице директора, творение дуумвирата тиснул журнал подведомственный ЦК ВЛКСМ и авторы обзавелись двумя куцыми премия от комсомола и профсоюзов соответственно, название коих сгорело в топке времени.
