Джулз Денби - История Билли Морган
Микки просто сидел на диване, завернувшись в одеяло, уставившись в телевизор, точно ему сделали лоботомию. Он не лег со мной в кровать, когда мы дотащились до дома. Мы оба приняли ванну. Он первый; я наполнила ванну для него, – у него так дрожали руки, что он не мог справиться с тугими старыми кранами, – сложила нашу одежду в мешок для мусора и вымыла наши ботинки под краном, как автомат; потом легла в постель с двумя грелками с горячей водой и ждала, когда он придет. Он не пришел. Он больше никогда не спал со мной в одной постели. Он больше никогда не обнимал и не целовал меня, даже не смотрел мне в лицо. Если я случайно слегка его касалась, он отпрыгивал так, словно я ударила его током, а затем бормотал извинения и отводил глаза. Я не думаю, что ему когда-нибудь еще хотелось прикоснуться ко мне.
Он так и не простил мне того, что я оказалась сильнее его. Того, что я увидела его слабость. Это – как там раньше говорили – лишило его мужества. Я стала живым напоминанием о том, что, хотя он был большим сильным парнем, крутым байкером с серьезной репутацией, когда все пошло наперекосяк, он не смог с этим справиться. Он запаниковал. Он плакал как ребенок. И всякий раз, когда он смотрел на меня, он видел перед собой это. Не свою любимую Принцессу, а визжащую гарпию, которая заставила его сделать то, что было ему не по силам. Которая заставила его заглянуть в бездну.
Словно кто-то перерезал все нити, державшие его большое тело; он выглядел дряблым, его мускулы превратились в желе, стали бесполезными. Его голубые глаза опустели, в них не было ничего, кроме какого-то детского недоверия, будто он никак не мог поверить в случившееся. Радостная сила, так красившая его, здоровый мальчишеский пыл, освещавший его простодушное лицо, исчезли. Я больше никогда их не видела. Мой Маленький Будда, моя любовь, мой Микки исчез, и в его теле поселился дряхлый старик, апатично пялящийся в ящик, не способный даже пошевелиться, чтобы поесть или принести мне воды, чтобы унять жар.
Так мы прожили три дня. Затем ему позвонили с работы. Куда он пропал? Заболел? Разбитыми губами, пытаясь обеими руками удержать трубку, я сказала, что мы оба слегли с ужасной простудой и едва способны сделать себе чашку чая. Женщина посочувствовала; Микки прежде шутил, что она к нему неравнодушна, он как магнитом притягивал женщин средних лет с обостренном материнским инстинктом. Микки следует взять бюллетень, разволновалась она, иначе она даже не знает, что может сделать мистер Эскуит, он очень строг насчет больничных листов.
Я заверила ее, что Микки выйдет, как только сможет, я лично перешлю бюллетень ему на работу. Она закончила щебетать, и я позвонила в больницу с той же историей, попросив посетить нас на дому. Мы получили больничный без проблем, мы выглядели так дерьмово, что молоденький врач даже не потрудился нас как следует осмотреть. Он лишь глубокомысленно кивнул и погладил гладкий подбородок, когда я пробормотала что-то о симптомах. Микки едва заметил присутствие врача и за все время ничего не сказал; мне пришлось самой выключить звук у телевизора. Он просто сидел, пока доктор бестолково тыкал в него стетоскопом, а затем выписал рецепт на «укрепляющее средство».
Когда я провожала его, закрыв за собой дверь в гостиную, где сидел призрак моего возлюбленного, врач с озабоченным видом повернулся ко мне.
– Миссис Э-э… гм, я немного беспокоюсь за вашего э-э… мужа. Такая простуда может обернуться очень скверно. Могут возникнуть не только физические, но и психические осложнения. Ваш, гм, муж выглядит, понимаете, я не хочу вас пугать, но иногда вот так проявляется депрессия. Вы знаете, что такое депрессия? Я говорю не о слегка угнетенном состоянии, понимаете, такое со всеми нами бывает, но о проблемах куда серьезнее. Депрессия у таких молодых людей, как мистер Э-э… да, может протекать очень тяжело, очень… трудно справиться. Я бы на вашем месте за ним приглядывал. Если возникнут причины для беспокойства, просто заскочите поговорить со мной или с доктором Эллисом, если мои часы приема закончились, я постараюсь, чтобы больничный лист мистера, э-э, Кендала был поскорее заполнен. Не забудьте, в депрессии в наши дни нет ничего постыдного, совсем ничего.
Вот вам доказательство того, как ужасно я себя чувствовала в тот день: я даже не рассмеялась в его несчастное глупое лицо.
Я постояла минуту за дверью комнаты, сердце отчаянно колотилось, голова раскалывалась от боли. Я прислонилась горячим лбом к холодному крашеному старому косяку и попыталась сосредоточиться. «Соберись, Принцесса, сделай дело, а потом слопаем все "Джемми Доджерс",[48] а?». Так любил говорить Микки, если предстояло скучное или трудное дело – покрасить ванну, разобрать байк, прочисть сточную трубу.
Но на сей раз не будет ни дымящихся чашек с чаем, ни «Джемми Доджерс». Ни крепких уютных объятий, ни чумазых поцелуев, ни поздравлений с успешно выполненной работой.
Я вошла в комнату.
Ноги дрожали от усталости, я присела на краешек дивана напротив моего Маленького Будды. Вязкий дневной свет падает на его лицо из пыльного окна, обесцвечивая его, размывая, точно старую фотографию. Обезумев, мерцает немой телевизор. По-прежнему уставившись в экран, не глядя на меня, Микки отодвигает от меня ноги. Сердце разрывается. В самом деле, что-то оборвалось во мне, я почувствовала это как ожог или порез. Только иная боль, во сто крат хуже.
Я сделала это. Я уничтожила его любовь ко мне. Мой величайший страх стал реальностью. Горло распухло от мольбы и слез, я с трудом сглотнула и вытерла лоб влажной рукой, заправила за уши пряди волос, выбившиеся из растрепанной косы. Я должна с ним поговорить. Я должна заставить его понять. У меня нет выбора. Если я не добьюсь от него содействия, нам обоим конец. Я должна спасти его, защитить его от его слабости, потому что я очень сильно люблю его и всегда буду любить. Даже несмотря на то, что я ему сейчас отвратительна, может быть, настолько же, насколько он меня обожал прежде, Микки должен остаться моим сообщником до конца нашей жизни.
– Микки, родной. – Я пыталась говорить спокойно, так обычно говорят с нервной собакой.
Он не смотрел на меня, не шелохнулся, но я знала, он заметил мое присутствие, он ждал.
Я откашлялась, прочистив горло, в которое словно засунули теннисный мяч.
– Микки, послушай, любимый, нам надо поговорить. Мы… то есть то, что случилось…
Конвульсивным жестом, от которого я подпрыгнула, он махнул рукой в мою сторону. Да-отвали-ты-на-хуй, примитивно, грубо. Горячие слезы наполнили мои глаза, я с трудом дышала, стараясь не заплакать. Мне хотелось броситься в его объятья, умолять его любить меня, сказать, что все было хорошо, что ничего не случилось, хотелось почувствовать, как он гладит меня по волосам, говорит мне, что я его Принцесса, его любимая и что все будет в порядке, не нужно беспокоиться.
Но мертвый шепот в моей отупевшей и забитой голове сказал мне правду: этого никогда не случится, и если я люблю его, если меня это заботит, я обязана это сделать, я должна продолжить.
– Хорошо, – сказала я все тем же фальшиво-спокойным тоном, – хорошо, я понимаю ты… ты не хочешь говорить… обо всем этом, но пожалуйста, выслушай, просто выслушай… Это должно остаться между нами, мы Должны… никто не должен узнать, хорошо? Мы не можем никому рассказать, мы не можем… даже… Если мы это сделаем, нас за это… Обыватели, Микки, считают байкеров выродками, они скажут, это все из-за наркотиков, нас посадят, меня посадят, и, конечно, я это заслужила, но ты, ты – нет, ох, Микки, тебя обвинят, потому что ты парень, никто не поверит, что это я, ты ведь знаешь, тебя посадят за решетку, а это не твоя вина, я знаю, но полиция… Мы не можем рассказать, милый, мы не можем. Никогда, никогда. Микки, я знаю, это… я знаю, с нами все кончено, я знаю это, я не… я не виню тебя, понимаешь? Это целиком моя вина, не твоя, но понимаешь, ты должен мне обещать, любимый, просто пообещай, что ты никогда никому не скажешь, и я не скажу, клянусь. Я буду защищать тебя, я… я не хочу, чтобы ты страдал из-за того, что я натворила, я не… Если кто-то будет спрашивать, если полиция, если кто-нибудь спросит, то мы скажем – да, мы ездили за наркотой, около одиннадцати вечера, мы взяли ее и уехали. Точка. Все. Ничего больше, ничего… Ничего такого, только это. И мы скажем, только если кто-нибудь спросит, только если нас спросят. Мы видели его, купили дозу и уехали. Больше ничего. Микки, поклянись, поклянись мне…
Мои руки, ноги, все тело тряслось, рот онемел, я едва выговаривала слова, которые извергались из меня, клейкие, перемешанные со слезами. Скажи что-нибудь, беззвучно умоляла я, черт возьми, скажи что-нибудь, ох, Микки…
Он уставился в пространство, безмолвный, точно восковая копия самого себя. Секунды тянулись, как ириска. Минуты ли прошли в этой затхлой безвоздушной комнате, где весь кислород сожрала дерьмовая газовая горелка, или прошли часы?
