Михаил Попов - Пора ехать в Сараево
— Холодная! — сообщил Дюйм Амаду, дотронувшись до висячей воды, набрал густо–белой пены, швырнул напарнику в шоколадную рожицу. Тот завизжал и бросился бежать по слегка наклонной альпийской лужайке, топча невинные цветочки.
Холодная? Это слово очнуло Ивана Андреевича. Он выпрыгнул из машины, решительно направился к водопаду и стал быстро раздеваться. Одежду навалил на серый валун, торчащий из сочного дерна.
Пожилая публика медленно выгружалась из остывающих авто. Одному сэру Оскару требовалось не менее пяти минут на эту операцию.
Увидев, что делает секретарь мадам, большая часть путешественников решила, что он собрался покончить счеты с жизнью. Непонятным оставалось, зачем было так далеко отъезжать от города и выбирать столь странный способ.
Рыча от наигранного удовольствия, почти голый Иван Андреевич стоял под хладным валом воды. Ему смутно была видна немая сцена у автомобилей. Сцена стояла лицом к нему. Высвободив перехваченное судорогой дыхание, он крикнул:
— Я привык, я всегда принимаю холодный душ. Каждый день! Меня батюшка научил.
Теперь–то она должна понять, откуда появился мокрый холод в их отношениях.
Разница меж цивилизованным душем и горным водопадом такая же, как меж болонкой и волчьей стаей. С тяжелым, но отчасти все же сладострастным воем вырвался секретарь из ледяных когтей стихии. К нему, привлеченные остро мужским рычанием, подбежали с хохотом девицы из третьей машины. И стали растирать его своими шарфами. Иван Андреевич всячески показывал, как ему весело. Он чувствовал, что нравится девицам, и хорошо, пусть она видит, как он популярен, хотя и мокр. Он попытался поймать взгляд мадам. Прочие смотрят на него с осуждением, с восторгом, с презрением, с удивлением. Но как смотрит она?! Никак! Она под ручку с толстозадым тенором входит в гостиничные двери. Вошла. Неужели ничего не поняла?!
Или поняла, но ей этого мало. Или нужно не этого? А потом был ужин на траве.
Полыхал пахучий костер за спинами пирующих. Капал ароматный жир с кабаньей туши. На белых скатертях неустойчиво высились бутылки. Хозяин гостиницы с умильной и немного испуганной улыбкой бродил кругами вокруг рассевшихся господ и стремился лично плеснуть мускателя в бокал господина Сусального. Три скрипача наяривали, закатив глаза, какого–то безумного, косматого, одичавшего в здешних еловых ущельях Брамса.
Дело зашло уже достаточно далеко. Поднятые на разных концах мягкого стола тосты при столкновении рассыпались дребеденью глупых словечек и еще более глупых смешков. Иван Андреевич, против всеобщего мнения не простудившийся, а всего лишь отчасти потерявший голос, веселился меньше других. Из–за своих переодеваний и растираний он опоздал к «рассаживанию» и обрел место на задворках стола где–то между церковью и паровозом. Очень скоро сюда с верховий праздника покатились по наклонной плоскости покусанные яблоки и пустые бутылки. Иван Андреевич не мог смириться с тем, что его место теперь, после водного подвига, на помойке. Когда над его головой пролетела апельсиновая кожура и воздух потемнел (не от стыда), он решил, что надо пробираться наверх. Чтобы не привлекать внимания, это надо делать тайком. То есть оставаясь в лежачем положении. Вздымая правой рукой бокал с бледно–янтарным напитком, он левой цеплялся за альпийскую шевелюру, помогал себе каблуками и выгребал все выше и выше. Ему предстояло обогнуть жонглирующего фруктами Дюйма, проскользнуть между двумя жующими жеманницами и ни в коем случае не потревожить клетчатый бочонок, представляющий интересы заводов «Шкода». А там уж можно распрямиться–вытянуться таким образом, что его затылок сам собою окажется в соприкосновении с ее коленом. И будь что будет!
План этот Ивану Андреевичу удалось выполнить почти полностью. Дюймова груша свалилась–таки ему на' голову, мимолетные губы девиц оставили на его щеках запах цыпленка и табака. И вот он уже плавно, уважительно огибает полноватого папу австрийских пушек. Вытягивается вдоль по черно–зеленому шелку. Собирается в пружину. Подмигивает пламенному сполоху в глазу торговца смертью. И начинает распрямляться вновь. Сейчас! Сейчас!
В этой толкотне теней и винных запахов многое можно. Щека касается… это же шнуровка высокого дамского ботинка! Не оттолкнула! Позволяет себя касаться! Секунду, пять, вечность! Попробовать поерзать щекою? Не слишком ли?!
Это же преднамеренная ласка. Табу. И юношеская щетина зашуршала по нечеловеческой коже.
И это позволено ему!
Неужели купание красного от холода секретаря достигло своей цели!
Слезы облегчения застлали голубые глаза счастливого Иванушки. Русая голова продолжала кошачьими движениями ластиться к шнурованному ботинку. Мир был прекрасен в этот момент. Вон пан Мусил заглатывает шпикачку, как необыкновенно обаятельная свинья. Мсье Ворон настолько блистательно острит, что добродушные шлюшки уже не бросают в него цыплячьими костями, а норовят поцеловать умную лысину.
Капитан Штабе, сэр Оскар и граф Консел были вне пределов видимости, но, вероятно, тоже на высоте. Не говоря уже о тех господах и дамах, что пляшут возле костра. Нет, там одна дама и один господин. И стоят они неподвижно. Пляшут языки пламени. Ивану Андреевичу вдруг стала мешать счастливая пелена на глазах. Он закрыл веки, подождал несколько мгновений (не отрывая щеки от любимого ботинка) и распахнул: возле костра стояли, соединившись бокалами, мадам Ева и тенор. Тогда…
Чтобы рассмотреть лицо владелицы чуждой обуви, Ивану Андреевичу пришлось совершить действие, называемое в механике червячной передачей. Увидев перед собой тяжко усмехающуюся гору с большими выпуклыми глазами и цветочной клумбой на шляпе, он почувствовал себя червем в полном смысле этого слова.
— Мадмуазель Дижон, — в ужасе просипел он, но звук, им изданный, очень сильно походил на голос с трудом подавляемой страсти. Гора что–то миролюбиво пророкотала. Иван Андреевич, воспользовавшись своим правом закашляться, уткнулся в платок и пополз на румыно–хорватскую границу.
Может показаться странным, но господин секретарь заснул легко в эту ночь, и ему не снились женские ботинки. И даже тривиальный жар не посетил его. После утреннего какао весело расселись по машинам. Положение Ивана Андреевича ухудшилось вдвое. Появилась еще одна женщина, с которой надо было объясняться. И он опять не представлял, каким образом изменить свою полную невиновность в случившемся. Пока хорошая мысль не придет в голову, он решил не встречаться взглядом с владелицей шнурованной обуви. Поэтому сделался жадным, неотрывным слушателем продажного писаки. Входил во все подробности рассказываемых баек. Истории мсье Терентия не были готовы к испытанию на интеллектуальный разрыв, он хотел забавлять, а не просвещать, поэтому внезапное и угрюмое внимание секретаря мадам встало у него как кость в горле.
Когда тот аккуратно закашлялся в платок, говорун обра–дованно поинтересовался:
— Простудились все–таки?
— Эхо водопада, — пошутил Иван Андреевич и еще раз для совсем непонятливых повторил свою легенду: — Где бы ни приходилось путешествовать, не изменяю этой привычке — обливаюсь водой холодной. Очень проясняет мысли.
— Но может начаться чахотка, — сказал итальянец. Иван Андреевич хотел снисходительно улыбнуться в ответ на это варварское мнение, но, посмотрев на теплолюбивого спутника, — испугался. Это был не тот итальянец. Похожий на тенора, даже очень похожий, но не тот. Близнец, но не певец. И не Луиджи, с которым его знакомили. Или кажется? Да нет, не кажется!
— Вы присоединились к нам сегодня утром? Двойник непонимающе поднял густую бровь.
— Синьор Маньяки путешествует с нами с самого начала, — безапелляционным тоном сообщила мадмуазель Дижон, — вы забыли.
Иван Андреевич не мог на нее посмотреть, а то бы увидел, что усатая улыбается.
— Холодная вода проясняет мысли, — тихо заметила мадам Ева.
Все заулыбались. Иван Андреевич был так рад тому, что она хоть таким образом обратила на него внимание, что не обиделся.
— Но мне все же кажется, что этот господин не тот, за кого он себя выдает.
Кто–то фыркнул, кто–то зевнул, всем было неловко. Иван Андреевич решил сражаться до конца, но тут отказалось служить горло.
— Нет, я уверен. Тут был ваш брат, певец, а вы… — Речь стерлась, как об наждак.
— Но я тоже певец, — рассмеялся синьор Маньяки, уперся левой рукой в колено, принял позу. — Ария Жермона из оперы «Травиата». Ты забыл край милый свой, бросил ты Прованс родной!
Итальянцы умеют петь все, даже подсадные братья теноров, но все же любому непредвзятому уху было слышно, что поет не профессиональный артист. Иван Андреевич ждал, что кто–нибудь объявит это вслух. Но публика благодарно внимала, салон автомобиля сделался оперной ложей. Иван Андреевич вертел возмущенной головой. Для чего они притворяются?!
