Даня Шеповалов - Таба Циклон
- Теперь возьми шампунь.
Я набираю в ладонь шампунь: вязкая синяя лужица с перламутровыми разводами. Начинаю массировать ей волосы. Нежно, чуть касаясь пальцами кожи ее головы.
- Сильнее, - просит Рита, - не бойся.
Мы оба делаем вид, что это все в порядке вещей.
- Ну и?.. - спрашивает она. - Что?
- Вычитал что-нибудь интересное?
Мне очень хочется сделать ей больно. Я запускаю пальцы глубоко в волосы Риты и с силой тяну за них ее голову назад.
- Ммм… Неплохо! Ну, хочешь, ударь меня?
- Не хочу! - вру я.
- Ну и дурак.
Из моей груди поднимается какое-то теплое, жирное, сладковатое ощущение, обволакивает горло. От этого чувства хочется избавиться, рот полон слюны, тошнит или нет - непонятно, я сглатываю слюну, но это не помогает, привкус остается. Не надо было пить вина. Я снова шумно сглатываю.
- Сейчас пройдет, - говорит Рита, - без этого было нельзя.
- Что пройдет?
Ее пальцы скользят по моему животу, лепестки на ногтях ласкают кожу Голая электрическая лампочка под потолком пышет жаром. Рита. Я смотрю на ее маленькую грудь. Оранжевая краска сочится сквозь трещины в трубах, стекает по ржавым вентилям. Рита. Рита.
- Ри-та.
Всего лишь два слога. Царапающим холодом тонут в слюне, мерцают мириадами исчезающих смыслов.
- Не напрягайся так, - говорит Рита, - осталось чуть-чуть…Я закрываю глаза.
- «Таба» - значит единственный, - говорит Рита, - а еще это значит «возмездие».
- А циклон?- А «циклон» так и значит - циклон. Область пониженного давления.
Моим ногам очень холодно, тепло уходит из них, поднимается все выше, вверх по горлу, что-то горячее течет из носа. Я вытираю его рукой. Я смотрю на свое запястье: пятна крови, растекающиеся по бинту и трещинкам в коже, строят мне рожицы.
- Ступни начали мерзнуть… - говорит Рита, протягивая мне свою сумку, - значит, у нас осталось минут сорок - потом наступит паралич. Когда время по-настоящему поджимает, разум отключается, и можно безошибочно делать именно то, что нужно. Ты же понимаешь, Тим, что нам с тобой теперь нужно?..
Ночью видимое пространство сужается, ночью бежишь быстрее. Холод щекочет сердце. Я слышу, как в журчащем ручье с мелким каменистым дном идут на нерест хлесткие полосатые окуни, подстегиваемые жаждой их живучей оранжевой икры выбраться наружу. Жесткие чешуйки обезумевших от желания рыб трутся друг о друга; о камни, покрытые рыжим железным налетом; о затвердевшие глиняные следы трактора, в которых стынет ледяная вода, отражающая звезды. Мне кажется, что кто-то бежит за мной. Я оборачиваюсь, но там никого нет: лишь несколько гигантских зонтиков тревожно покачиваются рядом с дорогой.
Я бегу вдоль берега залива, мимо длинного пирса, вываленного в гранитных обломках с острыми краями. Вдалеке в хмуром небе полощется зарево города, журавлиным лесом застыли в порту подъемные краны; нитью жемчуга на горизонте вытянулся караван кораблей.
Я бегу по болоту вдоль реки. Несколько раз проваливаюсь, набирая полные кроссовки болотной жижи, и тогда вокруг неприятно пахнет потревоженным торфом.
«Уааааввааа… Уаааввааа», - слышу я кваканье жабы.
Полусферы глаз, широкая пупырчатая спина на автомобильной покрышке, утонувшей в нечистой воде, поверхность которой идет радужными масляными разводами, похожими на те, что появляются в луже, в которую кто-то по неосторожности пролил бензин.
Я прыгаю туда, поднимая фонтан брызг, обжигающих спину; зажимаю жабу между зубов, так, чтобы не поранить ее. Длинные лапы торчат у меня изо рта, перепонки расправлены двумя широкими воздушными змеями. Река. Песчаный берег. В воде косяком огненных рыб полыхает лунная дорожка, хотя никакой луны нет. Я знаю, кто это… Я вынимаю жабу изо рта и острием тройного крючка подцепляю кожу, делая два надреза, в которые входит его цевье.
Я наматываю леску на склонившиеся над водой ветви ивы: много-много метров, восьмеркой, пропускаю свободный конец через трещину в одной из веток, протягиваю его дальше - на расстояние вытянутой руки, чтобы жаба висела на леске, лежала на воде и не тонула.
Я сижу на крыше старой проржавевшей машины, брошенной на пляже. Я привязал к ней конец лески, что тянется от ивы, и смотрю, как жаба без устали гребет и гребет к берегу, не продвигаясь ни на сантиметр, но все еще не теряя надежды. По тихой глади ночной реки от нее расходятся круги.
Огненное пятно под водой движется к берегу. Мне очень холодно. Я собираю в кучу обрывки гудрона, валяющиеся на пляже, и поджигаю их. Костер коптит в развороченное небо, согревая кожу: на ладонях начинают проступать бледно-розовые пятна приливающей крови. Из воды перед жабой всплывает огромная приплюснутая морда; рыбина хватает наживку и, развернувшись на месте ударом мощного хвоста, несется с ней в глубину. Последние сантиметры лески разматываются, жаба уже давно у сома в желудке - удар - тройной крючок всеми своими изогнутыми жалами впивается в его внутренности. Машина скребет по песку и останавливается.
Рыбина выдыхается нескоро; холод уже плещется у меня в груди, тисками сжимая легкие. Я пробиваю сому череп булыжником и выволакиваю его за жабры на берег. Втыкаю скальпель рыбе в брюхо, покрытое черными и желтыми разводами и, с силой надавливая, веду его к голове - плотный живот сома расслаивается на две части, между полосками белеющего мяса появляется темная щель. Я засовываю обе руки внутрь рыбины, обхватываю растянувшийся желудок, в котором шевелится что-то теплое и живое, и вытаскиваю его наружу, на мелкий белый песок. Толстая пленка желудка, фиолетовые жилы: простые и прекрасные, идеальные, сверхнадежные внутренности доисторической рептилии.
Я оттягиваю часть пленки и делаю надрез так, чтобы не повредить того, кто лежит внутри. Из него показывается длинный нос с мокрыми обвисшими усами, следом появляется и вся морда - лис высовывает язык и облизывает мое лицо. Я легко довожу скальпелем до конца: как будто открывая застежку-молнию.
Выбравшись из желудка, лис направляется к воде: фыркая и поскуливая, плещется там, смывая с себя слизь. Выходит на берег, шумно отряхивается по-собачьи, черная лоснящаяся шерсть его ощетинивается мокрыми иглами. Лис садится на песок рядом со мной и застывает на месте, как грубо высеченная статуя из черного дерева: левое ухо чутко повернуто в сторону болота, огромный живот усыпан золотыми буквами - они смазаны и не читаются из-за торчащей в разные стороны шерсти.
«Шшьяй-йаай-й», - глухо лает он.
Я снова засовываю руку внутрь сома, на ощупь нахожу еще бьющееся холодное сердце и вырываю его. Лис опускает морду к моей ладони, хватает зубами сердце, подкидывает его в воздухе несколько раз, дергая головой, чтобы перехватить поудобнее, и жадно сжирает.
«Завяжи ему рот».
Я снимаю бинт с запястья и перематываю лису пасть.
Он ведет меня назад к дому другой дорогой - через котлован, воронку от давным-давно упавшего метеорита; внизу холодный, застоявшийся воздух, его не меняли лет тысячу или больше. Он ведет меня мимо дота времен Второй мировой, по лабиринтам траншей, в которых я не раз выкапывал слежавшиеся пластины пороха. Со стороны болота доносится женский смех. Услышав его, лис щерится, высунув кончик языка, верхняя губа его мелко дрожит от отвращения: внутри она нежного перламутрового оттенка, как гладкая поверхность раковины, по которой пробежали редкие черные пятна.
На веранде Сидней отливает со второго этажа в стену пыльных листьев, не задетых дождем под навесом. Лис остается ждать на улице, а я поднимаюсь наверх. Сидней вынимает сигарету изо рта и выдыхает дым в сторону тонкого красного полумесяца, который на мгновение показался из-за туч.
- Старик, - обращается он ко мне, - у тебя с горлом все в порядке?
- Вроде да.
- А у меня вот нет. Там все как будто расплавилось. И мысли текут вниз по зубам… - Сидней пошатнулся, но вовремя схватился рукой за ржавую металлическую опору, удержав равновесие. - Черт, ну и качка… И холодно, как в аду… А главное - мысли, мысли текут вниз. Понимаешь?.. Как горячая сода, по глотке, дальше вниз. И там все так… так… - он помахал сигаретой в воздухе, пытаясь подобрать нужное слово, но так и не смог этого сделать, - понимаешь, о чем я?
- Не очень.
Мне неприятен сигаретный дым; я разгоняю его ладонью, разрывая клубящуюся густую паутину, которая голубой вязью повисла в воздухе. Гром взрывается за соседним домом, растекаясь по окрестным дорогам и разом взмывая вверх - в налившееся спелой тяжестью сливовое небо, вывернутое штормом наизнанку. Я слышу, как листья ясеня трутся о бетон. Я вижу тончайшую сетку морщинок под глазами у Анечки. Она только что поднялась на веранду.
- Киске очень плохо! - говорит Анечка. - У нее ноги ледяные, и ей трудно дышать!
