Леонид Пасенюк - Съешьте сердце кита
Человек в состоянии совершить иной раз непостижимое. Но бывает, что уже задним числом под возможность или невозможность его деяний подводится разная такая научная база, а само деяние разымается на части холодным скальпелем сомнения.
Федор тоже мало верил, что Беневский взбирался на Ключевскую. Скорее всего была такая попытка. Но подобное восхождение в принципе не исключалось. Следовало только спокойнее рассмотреть личность этого Беневского. А Беневский, поднявший на Камчатке бунт среди ссыльных и служилых и сумевший уйти с ними на захваченном корабле во Францию, был личностью отчаянно смелой и незаурядной. Его опасалась Екатерина. Но, человек по натуре легкомысленный и увлекающийся, наделенный суматошным воображением, Беневский мог отнестись к своим приключениям на Камчатке и в других краях как к благодарному материалу для написания авантюрной повести в духе рассказ зов барона Мюнхгаузена, с которым он, кстати сказать, жил примерно в одни и те же годы. Так что различить нынче, где вымысел в его похождениях, а где правда, — иногда нелегко.
Что касается Федора, то и он мог бы уже побывать на Ключевской. Но ему катастрофически не везло. Всякий раз, когда предпринималось восхождение, он дежурил. Однажды он попросил начальника дать ему подмену на время восхождения, но тот отнесся к его просьбе невнимательно и сказал, что мало ли чего, что все, мол, хотят подниматься на Ключевскую, что надо же кому-то и внизу оставаться.
Федор отличался сугубой дисциплинированностью. Он ничего не возразил начальнику. Но, конечно, ему стало обидно.
Допустим, у Федора не героическая внешность, нет у него этакой квадратной челюсти и огня во взоре. Он, конечно, ничуть не похож на какого-нибудь Беневского или хотя бы на Маркова, вздумавшего в одиночку заниматься альпинизмом. Вполне резонно Федор считал, что чудаков на белом свете достаточно и без него. Даже не на всем белом свете, при желании можно уложиться и в такой незначительный масштаб, как сейсмостанция на Ключевской. Чего стоит, например, только Бушмин: рассорившись с женой, он опрометчиво вызвался дежурить на сейсмостанции один, без смены, только бы продуктами своевременно снабжали.
Из поселка Бушмин захватил собрание сочинений Золя и читал дни напролет.
Читая Золя, он зарос и опустился. А в зимние дни и вовсе перестал высовывать нос наружу. И приехавшие из поселка товарищи узрели собственными очами неприглядную картину нравственной и физической деградации их коллеги. Он, безусловно, сделал несколько шагов вниз по лесенке, ведущей в темный, как погреб, каменный век. Его не выручил даже Золя. Скорее всего Золя ему посодействовал…
Ах, все это блажь, блажь… Ну, какая радость для нормального человека без конца торчать на удаленной от людей станции не ради дела, а единственно ради какой-то вдруг пришедшей в голову фанаберии?
Но хорош и этот, Окулько… Только что окончивший московский вуз, нарочито небрежно, как то предписывала мода, одетый, он любил блеснуть эрудицией в диапазоне от философии экзистенциализма до менструального периода в жизни женщины. Кроме того, он знал толк в геофизике (да что там, он «любил» геофизику!) и, уезжая с сейсмостанции, воткнул в трещину на стенке свою прокуренную трубочку, чтобы рано или поздно возвратиться за ней. Он верил в приметы. На самом деле цветущий юнец тот, годом или двумя моложе Федора, удрал в Москву, чтобы не загубить интеллекта, не притупить на дремучей окраине оригинального мышления, разумеется аборигенам не присущего. Федор подозревал, что к аборигенам принадлежит теперь и он.
Федор устал идти за Порошиным. Он подумал, что виною этому, конечно, ватные брюки. Они сковывают шаг. Не нужно было их надевать. И оттого, что он так подумал, брюки действительно как бы отяжелели.
Вот Порошин идет прямо-таки завидно. У него нет ватных брюк. И у него эти лыжи. Сейчас, по плотному насту, на таких лыжах почему бы и не бежать.
Он, Федор, просто раздражен. Порошин — превосходный лыжник. Только и всего. Так что нечего придираться.
А вот художник он все-таки «не того»… Конечно, Порошин считает, что много и напряженно путешествует, наблюдает натуру и жизнь в ее суровом, без косметики, обличий и уже по одной этой причине в некотором роде личность незаурядная и потенциально уже по одной этой причине его ждет успех. Не маловато ли для успеха? А что же тогда ум, даже не ум в его обычном понимании, а некое парение духа, неразрывно связанное с подлинным творчеством?.. А что же тогда талант?..
Да. Что такое, в сущности, талант, если попытаться ответить на столь банальный вопрос, может, не совсем уж банально?.. Разумеется, это умение идти по такой вот дороге, проваливаясь в снегу, вымокая под дождем, задыхаясь от пыли, —словом, идти в поте лица своего. Но это и цепь озарений, освещающих трудную дорогу, как могут ее осветить багровый закат, луна, мерцающая вдалеке звезда, именуемая Вегой, Сириусом или альфой Центавра…
Хорошо, когда есть голенастые ноги, а к ним лыжи с креплениями «кандахарры», надежными, как амбарные замки. На севере это годится, особенно в горах. Но плохо, когда нет озарений. Эту штуку в магазине «Динамо» не купишь.
На снегу за очередным увалом дрожал рассеянный блик — в домике сидели при керосиновой лампе. Энергию аккумуляторов берегли для работы и ради удовольствия послушать вечером радио.
— Все. Пришли, — сказал Федор.
— Довольно неожиданно, — удивился художник. — Я, знаете ли, ожидал худшего. А теремок будто в сказке.
— В этих краях он даже лучше. Поскольку в нем радио. Ни в одной сказке нет радио.
Федор с усилием нагнулся, чтобы развязать на лыжах ремни.
Заливисто лаяли у дома собаки.
Распахнулась дверь, и навстречу с радостными криками выбежали все тот же Бушмин — в общем милый, хотя и недалекий парень, которому непомерное поглощение книг обидно не пошло впрок, —. а с ним каюр Степан.
— Что же к Новому-то опоздали? — посетовал Бушмин.
— Спешили как могли, — развел руками Федор. — Но снег, утаптывали собакам дорогу. А вчера из-за метели на линии просидели.
— Ну, ничего, ничего, — возбужденно выкрикивал Бушмин. — Все это ерунда. Главное, что, наконец, добрались. А насчет Нового года —- мы можем и задним числом, было бы чего.
— Пол-литра есть, — заговорщицки сказал Федор. — Усиленно хранил сие обстоятельство в тайне во избежание происков со стороны пристрастной к спиртному оппозиции. Ну, как у тебя тут, все в порядке?
— Ажур! Не хуже, чем в аптеке. Можешь принимать хозяйство не глядя.
— Верю, верю, — похлопал его по плечу Федор. — Для порядка я сегодня все же просмотрю аппаратуру, а завтра уезжай не мешкая, пока стоит погода.
— Ну, это будь спок… Своего мы не упустим. Я тут, понимаешь, совсем было заскучал, — пожаловался Бушмин. — У Вересаева всего пять томов. Не рассчитал, не хватило, понимаешь…
— Ага. С Золя было надежней.
— Ну, с Золей мы душа в душу… Усмехаясь, Федор отряхивал с валенок снег.
Только внутри домика, присев на топчан, почувствовал он, как страшно устал. Ноги ныли, будто их измолотили вальками.
— А ноги-то, — пробормотал он тихо, — ноги-то себя оказывают, как говаривает Сомов.
Во рту пересохло. Он подошел к бидону и зачерпнул воды. В окно уставилась Луна, покрытая рыжеватыми «жабами».
Неподалеку на возвышенности была установлена бинокулярная труба с двадцатикратным увеличением. В минуты меланхолии и тоски по людям, по «дикой» Павлинке Федор любил наблюдать в трубу за Луной. Она висела в небе холодная и чужая, ее увеличенные кратеры уже не походили на «жаб», они блистали каплями тяжелой росы, а острую, как серп, ущербину покрывал узор, колючий и красивый. Он напоминал иней… В обширных лунных цирках плыла, подрагивая, малярийная желтизна. И тогда казалось, что ничего в мире нет, кроме той желтизны, и тогда смещались обычные мерки и представления. Это безлюдье, эта весомая тишина, которая давит, эта немыслимая заснеженность вокруг, это мрачное зарево, вздымающееся и опадающее в ночи над кратером Ключевской, наводили на мысль, что Федор обитает на планете неизведанной и пустынной…
Он бежал от бинокулярной трубы и все же возвращался к ней. Спутник Земли вызывал в нем жгучее любопытство, особенно теперь, когда где-то там, в бездыханной пыли, исхлестанной метеоритными дождями, лежал советский вымпел.
— Сходите-ка, Лева, взгляните на Луну, — предложил он художнику. — Там, на холме, труба, в которую мы наблюдаем за состоянием ближних вулканов. Она годится и для Луны.
Когда Порошин ушел, Федор подосадовал, что сказал ему о Луне. Ведь он не заметит там ни робкой вспышки в кратере Альфонс (как будто и впрямь ее замечал когда-либо Федор!), ни зыбкого марева над морем Дождей.
Но он еще раз позавидовал Порошину, увидев в ясный день в трубу, с какой головокружительной быстротой спускается он со склонов Ключевского вулкана. Везде выглядывали предательские глыбы застывшей лавы, шлаки и вулканические бомбы, но Порошин уверенно обходил их, резко бросая на поворотах из стороны в сторону тренированное тело. Может, у Тони Зайлера эти зигзаги выглядели бы эффектней, но Порошин, без спору, тоже был мастером хорошего класса.
