Энтони Бёрджес - Время тигра
– Знаете, Бутби, наверно, на самом деле это я наивен. Просто не понимаю. Все делал для этих мальчишек, даже думал, будто кое-кто из них меня любит. Думал, будто действительно с ними поладил.
– О, вы с ними в самом деле поладили. Устроили славный эффектный мятеж. Выставили меня и всех прочих кучей чертовых дураков.
– Бутби, поверьте, я с этим делом ничего общего не имею. Честно сказать, вы никогда мне не нравились. Я всегда вас считал неумелым автократом, несимпатичным, наихудшим директором для такой школы. Но мне никогда даже в голову не приходило делать что-либо настолько нелояльное, настолько…
– Да, я ваше мнение обо мне точно знаю. Точно знаю, чем вы занимаетесь день за днем в классе, на спортивной площадке, в столовой, на собраниях старост. Вы их настраивали против меня, значит, настраивали против всего, на чем школа стоит. Вы предатель. Всегда были предателем. И в награду получите, что полагается проклятому предателю, обождите, увидите.
– Очень жаль, что вы так считаете, Бутби. Поистине жаль. Вы совершаете очень серьезную несправедливость по отношению ко мне.
– Лучше вот на это взгляните, – сказал Бутби, протягивая отпечатанный на машинке листок. – Свидетельство о ваших поступках. Протест одного из самых лучших в этой школе парней.
И Краббе прочел:
«Дорогой сэр!
Надеюсь, вы простите, что я вам пишу, но я понял, что меня все больше тревожат некоторые вещи, которые говорит в классе мистер Краббе, учитель истории, особенно насчет руководства школой. Знаю, я говорю от имени всех мальчиков, когда говорю, что такие вещи ему не следует говорить. Он говорит так, будто сам руководит школой, и всегда критикует вещи, которые вы, сэр, делаете для того, чтобы школа была полезной и счастливой школой.
Сначала он сказал, что Хамидина исключили несправедливо. Потом он сказал, что неправильно бить палкой старост, когда они неправильно поступают. Потом он сказал, что несправедливо лишать школу праздника, когда хорошо известно, что это единственный способ дать школе понять, что на экзаменах надо лучше работать. Потом он сказал, что вы, сэр, не прислушиваетесь к вещам, которые говорят мальчики, когда приходят с вами повидаться. И по-моему, у мистера Краббе много неправильных политических мыслей, и он говорит о свободе и независимости, имея на самом деле в виду коммунистов.
Однажды он вызвал меня к себе на квартиру и задавал много вопросов. Кажется, он был недоволен, что я стараюсь помочь младшим мальчикам понять, какой плохой коммунизм. Он мне сказал следующее…»
– Хорошо, – сказал Краббе. – Вот это свидетельство, куча лжи и полуправды. Как думаете, долго мне ждать перевода?
– Это будет чертовски скоро, – сказал Бутби. – Что касается меня, чем скорее, тем лучше. – В этот момент вошел посыльный с воскресными газетами. Бутби с угрюмой сосредоточенностью бегло просмотрел первые страницы «Санди газетт» и «Санди багл». – Снова про вас, – сказал он. – На всей первой странице. По мне, лучше бы вас как следует, черт возьми, подстрелили.
Краббе вышел, нисколько не огорченный. Полный абсурд; правда рано или поздно выйдет наружу. Он себя чувствовал чистым, невинным, словно только из душа. Сел в свою собственную машину и медленно поехал к пансиону Лайт. Завтра надо как-нибудь подать прошение насчет водительских прав. Он с огромным удовольствием ехал по городу, объезжая детей и кур, к ленчу, к ленчу, лично приготовленному Фенеллой. Как люди замечательно умеют предавать. Ну, если его собираются переводить, он в любом случае не собирался брать с собой Ибрагима. Все равно, как подумаешь о воровстве, на которое глядел сквозь пальцы, о весело съеденных дурно приготовленных блюдах, о невысказанных упреках за фантастическую прическу, за похотливое вилянье бедрами, чувствуешь себя немножечко уязвленным. Он вспомнил Риверса, яростное лицо, искаженное над усами, растущими из костлявого британского носа. Риверс на пароходе сейчас, наверно, говорит: «Высечь, избить, шкуру с живых содрать…» Может быть, Риверс прав?
Нет, Риверс не прав. Лучше не изводить себя жестокостью. Восток всегда сохраняет спокойное лицо с легким изумлением, не тронутое ни злобой, ни пониманием оскорбления. Поэтому бесполезно пытаться что-нибудь сделать с юным китайцем-предателем, возражать Бутби. Картина сама сложится.
– Меня переводят, – сказал он Фенелле.
– Куда?
– Не имею понятия. Считается, будто я стою за маленькой забастовкой, устроенной вчера в День физкультурника.
– Забастовкой?
Краббе ей все рассказал. Потом она сказала:
– Значит, дело Отелло покончено.
– В каком смысле?
– Двое огорчатся, услышав, что мы уезжаем.
– Да. Но все равно, куда б мы ни поехали, можно сделать чертовски много полезного.
– Наверно.
– Может, выпьем перед ленчем?
– Не говори про ленч. Просто закуска. Этот испорченный парень практически очистил кладовую. Оставил нам суп в банках и пару банок сардин. Я всегда говорила, нет в нем ничего хорошего.
– Да. Слушай, я уверен, у нас джин есть. Не могли ж мы все выпить, конечно?
– Ты забыл о способностях Нэбби Адамса.
– Все равно… Шерри есть.
Краббе налил и включил проигрыватель. Пластинка приготовилась, одна из стопки на автоматическом сменном шпинделе. И началось: струнные поднялись с ля до долгого педального фа, через ми к ми-бемоль, тут вступили деревянные духовые с кисло-сладкими аккордами. Затянутый оргазм Вагнера.
Слабость поздно на них навалилась в тот воскресный день. Лежали в постели, курили, потели, недоумевали. До чего жизнь странная. Когда кажется, будто она хуже некуда, приходит изумленное откровение. Благовещение и богоявление. Долго спали после наступления темноты, не слыша шума внизу.
Зевая после обеда в окружении книг из своего книжного клуба, Бутби поставил стенгу, вышел к робкому посыльному, поджидавшему, не слезая с велосипеда, на улице у открытых дверей.
– Поздно работаешь, – сказал Бутби. – В чем дело?
– Сурат, туан.
– Письмо? От кого? – Бутби взглянул на детский почерк на дешевом конверте. Без штампа. – Ладно, можешь идти.
Разорвал конверт и прочел:
«Дорогой сэр!
Надеемся, вы простите самонадеянность и несвоевременность нижеизложенного. Мы услышали, что мистера Краббе выгоняют из школы, где он сделал много добра и хорошо работал, мальчикам, которых он учил, трудно будет его позабыть. Мы говорим, что вчерашнее происшествие в День физкультурника произошло не по вине мистера Краббе, хотя мистер Крайтон как раз так сказал нескольким старшим мальчикам, по мы почтительно сказали бы, сэр, что мистеру Крайтону не надо было бы говорить это ученикам, а держать при себе. Ну, сэр, чтобы своевременно покончить с необычно длинным посланием, вчерашнее происшествие было делом некоторых мальчиков, которые сказали, что сделать то, что сделано, мысль хорошая, хотя некоторые из нас говорили, нет, этого делать не надо. Один из тех мальчиков уже наказан, получил по носу, и глаз ему подбили. Это называется итоговая справедливость. В заключение просим, чтобы мистера Краббе не выгоняли, а разрешили дальше учить мальчиков, которые иначе будут жалеть о его уходе. Вы поймете, такое письмо нельзя подписывать именами, и мы просто подписываем с наилучшими пожеланиями:
«Честные Игроки».
Бутби перечитал и зевнул. Его жена, тощая длинная блондинка в выцветшем синем халате, спросила:
– Что-нибудь важное, дорогой?
– Ничего, – сказал Бутби. – Просто очередное анонимное письмо. С ними одно можно сделать. – И после таких своих слов яростно разорвал письмо раз, другой, третий, а потом швырнул клочки в мусорную корзинку. И вернулся к своей стенге.
13
Алладад-хан проснулся после очень освежившего сна и вспомнил, где находится. Он никогда раньше не был в больнице, только навещал Адамс-сахиба, который после падения в забеге ветеранов на полицейских соревнованиях был помещен в госпиталь в Куала-Лумпуре с закрытыми внутренними повреждениями. Именно тогда Адамс-сахиб решил примерно неделю ходить трезвым, ложиться в постель сразу после дневной работы. Адамс-сахибу трижды в день давали молоко, и он рад был выйти из госпиталя.
Теперь сам Алладад-хан лежит в госпитале с почетным ранением. Из разорванной плоти и связок вытащили пулю, а руку зашили. Полежит несколько дней, отдохнет и поправится. Алладад-хан оглядел чистую белую палату с открытыми окнами, без зелени, куда лилось солнце. На других койках мужчины спали, мрачно читали, смотрели в потолок или в пустое пространство. Раздражительный древний китаец получал выговор от малайки-сестры за плевки на пол. Аллах, кое у кого дурные манеры. Сестра-малайка была крошечной, но речь ее текла обильным энергичным потоком. Алладад-хан ей восхищался.
Он посмотрел налево, увидел дремавшего мужчину в тюрбане. Лицом мужчина повернулся в другую сторону от Алладад-хана. Алладад-хан гадал, будут ли у него сегодня посетители. Может, жена его теперь раскается, станет больше верить рассказам о задержках на дежурстве. Хотя, думал Алладад-хан, мало связи между задержками на дежурстве и ранением ранним утром бандитами. А женщины нелогичны, и могут потребовать связи.
