Салим Баши - Пёс Одиссея
— Угу.
— Доктор! Доктор! Студент.
Какой-то вроде как врач, в белом дырявом фартуке, со стетоскопом на широкой груди, открыл мне рот и впихнул туда шпатель.
— Не сблюй, — пошутил аджюдан.
— А-а-а-а-а-а-а-а-а!
— Отлично. Ты годен, малыш. Национальная народная армия призовет тебя. Форт Лотфи, на дальнем Юге. Сначала учеба, потом казарма. Что дальше? Женитьба. Такие вот сукины дети, как ты. У этих шлюшек как? Присягнула — и порядок, всегда боеготова. Что? Они все шлюхи. Да ладно, как же! Поди глянь в том квартале, потом расскажешь.
Я пошел посмотреть.
Публичные дома Цирты. Проститутки стоят рядами по всей улице, пузо голое. Это традиция такая — ходить трахаться после казармы. Ребята из квартала: Момо, Хдиду, Камель Зеркало, Салим Весы, Ясин Невезучий, Рашид Анестезиолог (он масон) — уже отведали борделя. Я нацелился на бойкую, как заводная кобылка, гетеру.
— Садись, мой цыпленочек, налитой миленочек.
Двести динаров. Комната воняла прокисшей спермой, блевотиной и дерьмом. За двести с лишним лет через нее прошли многие поколения сопляков. Берберский, турецкий, французский, китайский, таиландский, камбоджийский бордель. Транснациональная поебень. В сперме ведь нет ни капли расизма. На пороге мамаша-бандерша обжаривала сладкий перец. В комнате шлюха присела на корточки над биде и начала наводить глянец на свою киску, свою красотульку, свой бугорочек, свою…
— Да у тебя слюнки текут, а! Маленький извращенец!
Это правда, я еще никогда к манде не прикасался. Только мельком видел у старшей сестры. Очарование промискуитета. Она повела своей щелью у меня перед носом. Запах этой штуки, смешанный с чадом перцев.
— Нюхай, поросеночек, нюхай!
Она растянулась на железной кровати, покрытой серым одеялом. Вонища. Я так и стоял на месте, с поникшим членом.
— Вижу, вижу, — сказала профессионалка. — Ты первый раз.
— Да, мадам.
— Не называй меня «мадам», а то мне кажется, что я трахаюсь с собственным сыном.
— Да, мадам.
— Ложись.
Я подчинился. Старуха все посолила и полила оливковым маслом. Она взяла его в рот. Зубов не хватало. Она сосала меня. Она проглотила перец с нескрываемым удовольствием. Мой член встал в почетный караул. Смирно! Залп в честь народной армии. Бах! Бабах! Вот ты и мужчина, малыш. Спасибо, мадам. Улицы Цирты Ужасной пропускали меня вниз, и я беспрепятственно шел все дальше. Пока не вспомнил, что мне нужно было подняться к городским вершинам через завитки лабиринта — еще одна западня. А что делает абсолютно современный человек, когда чувствует, что заблудился или устал? Подзывает такси.
— «Шемс Эль-Хамра».
Машина тронулась.
Старый «пежо-504» карабкался по скалистому карнизу Цирты под жалобы осей, скрежет и стон задыхающегося мотора. Водитель, парень лет двадцати, старался меня разговорить. Расспросил про ночной клуб, в который я направлялся, и прокомментировал: «Шемс Эль-Хамра» — это адская бездна; помянул женщин, что там собираются, и вынес свой вердикт: шлюхи; потом опустил стекло и выплюнул жевательный табак, который мусолил во рту уже несколько часов. Коричневатая жижа свистнула на ветру и, описав в воздухе кривую, шлепнулась на асфальт. Он включил радио. Салон наполнился звуками рай.[24]«Мне отказали в визе, — пел популярный артист. — Я изорвал свой паспорт…» Почему бы и нет? Не люблю я таксистов. Если они не превозносят достоинства братьев по вере, значит, работают на соответствующие службы. Ирония судьбы: я ведь и сам собирался пропустить стаканчик с майором тайной полиции. Я попытался себя подбодрить, оправдываясь любопытством, жаждой познания, а еще тоской, объяснимой событиями этого вечера. Напирал на невинное желание развлечься. Чтобы разом покончить с угрызениями совести, я сказал себе, что посулы майора, в конце концов, всегда можно отвергнуть. Закрыв дебаты, я опять склонился над своим прошлым.
После медицинского осмотра военные власти Цирты нашли меня годным к службе под знаменами славного ублюдочного отечества. Я поспешил записаться в университет, что позволяло мне повременить с удовольствием сделать карьеру в каком-либо из родов войск этой национальной и очень ненормальной армии. Первый год я провел в обществе случайных приятелей, невежественных и злобных, чье любимое занятие состояло в надзоре за нравственностью, причем свидетельства о благонравии получали те студентки, которые прилежно ходили на занятия. Мне быстро надоели их злобные придирки. Вскоре я с ними уже не разговаривал. Приняв к сведению моральные критерии моих прежних знакомцев, я стал встречаться с теми студентками, которые из рук вон плохо соблюдали ряд основных предписаний Корана. Теперь меня окружала целая свита правоверных, боготворивших меня обожательниц; для них — я твердо это знал — мои наставления никогда не пропадут даром. Они усвоили важнейшие заповеди, регламентирующие сферу чувств подлинно верующей женщины. Они поднялись до истинного понимания таинств религии. Как первые христиане, мы практиковались вдали от чужих глаз, чаще всего — в аудиториях. Мы вторгались в святилище, баррикадировали выходы нагроможденными друг на друга столами и приступали к фундаментальным изысканиям.
Тогда же, в 1991 году я познакомился с Мурадом. Меня умилила его чистота. Он и не подозревал, что желтоватые пятна на стенах аудиторий повествуют о сексуальной жизни студентов Циртийского университета. Откуда на стене потеки спермы? Во-первых, в силу строгого соблюдения правил о ненарушении девственности. Во-вторых, из-за практики прерванного акта.
— Coitus interruptus, — блеснул латынью Мурад.
— Зашедший слишком далеко флирт, — высказался я как истый законник.
— Не слишком-то полезно для психического здоровья наших однокашников, — съязвил Мурад.
По части душевного равновесия пальма первенства оставалась за моими современниками. Не удивлюсь, если в недалеком будущем они пройдутся бритвой по горлу некоторых своих сограждан. Мы с Мурадом скоро стали неразлучны. Он жил с родителями. Не имея братьев и сестер, он располагал отдельной комнатой, телевизором, видеомагнитофоном и стереосистемой. Те, кто произвел его на свет, были терпимы, добры и всегда готовы к разговорам, особенно отец. Этот человек проводил время в циртийских барах. Домой он возвращался по вечерам, нетвердой походкой, и выказывал желание побеседовать. Его рассуждения длились часами. Будучи профсоюзным деятелем, добряк обнаруживал подлинное знание географии и людей своей страны. Я не мог понять, почему же его сыну вообще невдомек, где он живет. Любимчик и баловень, он держался на окраине мира и писал бессвязные стихи. Курс его обучения жизни начался в университете.
Зато мать Мурада не выносила закидонов мужа. Как рассказывал Мурад, это служило причиной чрезвычайно бурных ссор. Поначалу он был довольно сдержан в том, что касалось семейных дел. Потом, со временем, доверился мне, да и я рассказывал ему обо всем или почти обо всем.
Я понял, как функционирует малая семья. Конфликты здесь куда страшнее. В моем доме густая крона родословного древа — мы жили вдесятером, и наше племя вскоре должно было пополниться одиннадцатым смягчала ссоры; они быстро сходили на нет, ибо участников было слишком много. Отец не мог встать на сторону матери в присутствии дочерей; лишена была этой возможности и мать в присутствии сыновей. Сестры жили под защитой отца, который предпочитал их своим потенциальным конкурентам — нам, его законным сыновьям, мальчики же обретались под крылом у матери, которая, таким образом, делала ставку на молодую гвардию. Эта чехарда интересов защищала нас от болезненных ударов. У нас в доме слово доходило до адресата смягченным, а значит, куда менее страшным. В доме у Мурада слова вылетали, как пули, и ранили.
На исходе пятого года дружбы наши отношения представлялись мне непрерывным и благотворным для обоих обменом. Я научился у Мурада опасаться ложных мудрецов, предрассудков и готовых идей — единственного интеллектуального багажа моих соотечественников. Он благодаря мне понемногу отрывал нос от своих обожаемых книг, смотрел на мир вокруг, побывал в парочке переделок, подавлял в себе желание посылать пламенные письма жене своего преподавателя, учился слушать и — чем черт не шутит — понимать идиотов-сверстников. Он сел писать «Книгу стоянок» — роман о жизни циртийских студентов; с его разрешения я прочел некоторые куски, изображавшие меня в карикатурном виде. В одном французском ежемесячнике он напечатал аллегорическую новеллу о первых терактах: какие-то насекомые раздувались и пожирали обитателей некоей вымышленной страны, — и стал любимцем преподавателей. Так завязались наши отношения с Али Ханом и Хамидом Каимом, статьи которого мы к тому времени уже читали.
Наша первая и последняя встреча с журналистом, как раз сегодня утром, познакомила нас с облекшимся в плоть и кровь мифом, который сложился в наших умах под воздействием рассказов Али Хана. Хамид Каим, человек как человек.
