Уилл Селф - Дориан: имитация
— Он сносил все это с хладнокровием совершенно изумительным, Бэз. Мне, может быть, и хотелось бы видеть в Дориане моего протеже, однако он далеко превзошел все, что я мог хотя бы мечтать сотворить из него. И сколько бы ни твердили, что сообществу гомосексуалистов грозит смерть от невежества, случай Дориана иной, — похоже скорее на то, что его погубит чрезмерность знания. Да, он всегда оказывался в нужном месте в нужное время. Помню, я был однажды на авангардистской сходке и смотрел, как на сцене мим Ли Бауэри изображает выкидыш. И мне вдруг пришло в голову, что Дориан-то и производит мысленные мужские роды, которые, как полагали в конце восьмидесятых мужчины-гомосексуалисты, производили они. Если Бауэри был матерью, то Дориан — матерью всех матерей, показывающих нам, как народить на свет собственный образ.
Самым что ни на есть уместным образом, завершение этой речи совпало с их прибытием на место. Колеса «Яга» притерлись к бордюру, Бэз выключил двигатель. Совершенная, гнетущая тишина, нарушаемая лишь отмеряющим предсмертные часы потикиваньем остывающего металла, воцарилась в машине. Вовне же ее стояло несбыточное время года, всегда осенявшее жилище Уоттона, — деревья одновременно набухали почками, цвели, плодоносили и роняли листву. То было вторжение сверхъестественного мужского начала. Цвет яблонь и вишен осыпал мостовую, в саду же цвело все — от подснежников до роз, сирени и шпорника. Глициния, десять лет назад едва проделавшая половину пути к второму этажу, укрывала ныне весь фасад дома, точно растительная борода. Два серых клоуна сидели в зеленой машине, безмолвно созерцая эту арлекинаду.
— Что ж, — произнес Уоттон, — пойдем в дом. Я не для того выбрался из Миддлсекса, чтобы сидеть в машине.
— В должное время, Генри…
— Сейчас и есть должное время — я хочу войти в чертов дом. Хо…
— Ты что-то скрываешь от меня, Генри.
— О чем ты?
— Ты говоришь мне не все — не все о Дориане.
— Я полагал, что выражаюсь с утомительной ясностью, Бэз; я не знаю о Дориане всего, да и навряд ли кто-нибудь знает. Мне известен один кусочек, тебе другой, несомненно существуют люди, знающие свои кусочки, однако полной картины не видит никто. Вероятно, даже сам Дориан.
— А о Германе Дориан что-нибудь знает — о том, что с ним случилось?
— О Германе?
— Черт подери, не разыгрывай ты передо мной невинную девушку, Генри, — Бэз, не спросив разрешения, схватил лежавшую между ними пачку и вытряхнул сигарету. — Ты отлично знаешь, о ком я говорю. Герман, черный мальчишка, к которому Дориан воспылал страстью и который спалил нас всех на хер.
— А, этот Герман. Да, ну что же, сколько я знаю, его больше нет с нами.
— Вирус, так?
— Эмм… нет, не совсем. По сведениям, полученным мной от Дориана, юный Герман, осознав свое поражение в Битве с Наркотиками, нашел благородный, достойный римлянина выход.
— Генри! Ты хочешь сказать, что мальчик покончил с собой?
— Точно так — сразу после вернисажа, на котором показывалась твоя инсталляция. А теперь верни мне мои сигареты.
Двое мужчин сидели в сердитом, напряженном молчании и курили. Многовато они курят. Бэз и готов был оплакать Германа, но ведь смерть постигла юношу десять лет назад, а в прошедшие годы вместилось так много других, так много скелетообразных молодых людей пали от пуль, выпущенных ими друг в друга, и трупы их сгребли и свалили в траншеи времени. «Как, — выдавил, наконец, Бэз, — Дориан узнал об этом?»
— А, тут целая история. — Возможность пересказать этот анекдот явственно взбодрила Уоттона. — Дориан отправился наводить справки о Германе в нору, в которую тот по временам уползал, чтобы уколоться, оказалось, однако ж, что в норе этой затаилась змея. Змея из скинхедов, злобный маленький прохвост, также не чаявший души в нашем Германе. Он не столько рассказывал Дориану о кончине Германа, сколько с воплями гнался за ним по Сохо, размахивая ножом. После этого Дориан стал очень осмотрительным. Отыскать его сей персонаж — Рыжик его зовут — возможности не имел, однако, объявил, что, если ему это удастся, он сотворит с небесным телом Дориана все, какие только мыслимы, земные мерзопакости.
— Но дело все в том, — Уоттон щелчком отправил окурок в окно машины, — что то была не последняя встреча Дориана с Рыжиком.
— Нет?
— О нет, время от времени они сталкивались на здешней, так сказать, сцене. В клубах, на оргиях, там и сям. Всякий раз, как Дориан попадался Рыжику на глаза, тот бросался на него, что твой роттвейлер… В Британии нынче все помешались на злых собаках, Бэз. Я и сам подумываю, на обзавестись ли такой, хотя бы ради того, чтобы добавить немого frisson к моим отношениям с Сойкой… Довольно сказать, что если этот Цербер когда-нибудь изловит нашего Орфея, то тут-то Дориану конец и придет. Иммунитет от ножа, кулака или пистолета отсутствует даже у него.
Если Уоттон рассчитывал спровоцировать Бэза на что-либо, его ожидало разочарование. Перспектива гибели Дориана никакого впечатления на Бэза не произвела. Он вглядывался сквозь ветровое стекло в утреннее спокойствие тихой денежной заводи. Мимо проследовала вереница разбитых на пары школьников в старомодных вельветовых бриджах, пасомая учителем с зонтиком взамен пастушьего посоха. Почтальонша взобралась, отдуваясь, на ступени дома Уоттонов, стянула с плеча брезентовую суму, извлекла из нее пачку посланий, втиснула их в медную щель и удалилась.
Не произнеся ни слова, Бэз вылез из «Ягуара» и обошел его, направляясь к дверце пассажира. Вытаскивать Генри, ухватившись за бархатные лацканы «Кромби», наружу, ощущать его тело, подобное затянутому в твид пуку реек, втягивать носом тошный запах пота на его щетинистых щеках — все это было непереносимо. Бэз распрямил друга и прислонил, точно купленную на распродаже рухляди стоячую вешалку, к грязному горбу «Яга». «Господи, Генри, — пропыхтел он. — У меня не больше сил, чем у тебя, не могу я тебя таскать. Если тебе это нужно, тащись сам. Завязал. Бы. Ты. С. Долбанным. Гарриком». Каждое слово сопровождалось новым рывком в направлении двери.
— Тише, Бэз, — произнес Уоттон тоном, каким обращаются к груму — или к лошади, — тише, мы же не запаздываем на деловую встречу.
— Правда? А я думал, ты уже договорился об утреннем свидании с Яхве Сойкой. Когда я прибирался вчера в твоей плате, у тебя оставались лишь пара кристаллов коки да горстка гаррика. Долго ты на них не продержишься, верно?
— О, не знаю, Бэз, в последнее время сама моя плоть испытывает ко всему этому некоторую неприязнь. Что касается Сойки — он вовсе не растафарий; все его прибамбасы — грива и прочее — нужны ему лишь для того, чтобы наряды недоумков принимали его за благочестивого курильщика ганджубаса.
— Невероятно.
— Говори, что хочешь, но, похоже, оно срабатывает. Впрочем, ты прав, он действительно скоро здесь будет. Я — старейший его покупатель, а у старости есть свои привилегии. В прошлом году он испек мне на день рождения торт. — Они уже добрались до двери и Уоттон шарил под полами пальто, отыскивая ключи. — Чертовы ключи! — пожаловался он. — Чертовы, гребанные, дурацкие ключи! Вечная история! — Заминка расстроила его сильнее, чем что-либо и когда-либо, казалось, он, того и гляди, расплачется.
— Упокойся, Генри, — сказал Бэз. — Ключи у меня, я же забирал машину. — Бэз отпер дверь и, уронив сумку Уоттона на пол, последовал за ним, направившимся, прихрамывая, в гостиную. Уоттон упал в кресло, а Бэз неуклюже присел у его уже обутых в домашние туфли ног.
За те десять лет, что Бэз не видел этой комнаты, она изменилась, хотя и не так сильно, как можно было б надеяться. Два скопления неудобных сидений несколько проредились, как если бы некие дети всю эту декаду использовали их для игры в «музыкальные стулья», а на подмену исчезнувшим предметам обстановки возникли — в противоположных концах гостиной — две отдельные культуры. Центром первой стал богато изукрашенный письменный стол времен Второй империи, то была культура развитой экономики, основу которой составляла бумага — кипы книг, картотеки, желтые юридические документы. Контр-культура группировалась вокруг современного кресла с откидной спинкой и была в равных долях посвящена развлечениям и медицине. Перед креслом, футах в шести от него, стояли огромный телевизор и тумба с видео магнитофоном, верх и полки которой заполонили кассеты. На каминной же доске и на полках двух примыкавших к ней книжных шкафов выстроились шеренги разного рода медикаментов, традиционных и альтернативных, прописываемых и запрещенных. Между двумя этими частями гостиной тянулся шлейф детских игрушек — там кукла или плюшевый мишка, здесь книжка с картинками.
— Итак, — сказал Бэз, — никто тебя не встречает?
